А теперь, если мысленное воссоздание явлений более всего удовлетворяет воображение, значит ли это, что верх должен взять историк, ибо он дает нам образы действительных событий, которые действительно происходили, а не тех, которые необоснованно или ложно считают совершившимися? Воистину еще Аристотель в своем рассуждении о поэзии [201] прямо отвечает на этот вопрос, говоря, что Поэзия есть philosophoteron и spoudaioteron, то есть она философичнее и серьезнее как исследование, чем история. Его довод основывается на том, что поэзия имеет дело с katholou, то есть с общим суждением, а история — с kathekaston, то есть с частным. "Общее, — говорит он, — указывает, что нужно говорить или делать для правдоподобия (поэзия для этого прибегает к помощи вымышленных имен) или по необходимости, а частное лишь отмечает, что делал и отчего страдал Алкивиад" [202]. Так говорит Аристотель, и его довод (как и прочие, ему принадлежащие) совершенно разумен.
Если бы вопрос заключался в том, что лучше — правдивое или ложное представление какого-то события, то не было бы сомнения в ответе, во всяком случае не более, чем если бы речь шла о выборе между двумя портретами Веспасиана [203]: одним — изображающим его, каким он был в жизни, и другим, на котором он по воле художника совершенно на себя непохож. Но если вопрос стоит так: что для вас и для вашего познания полезнее — воссоздавать предмет таким, каким он должен быть, или таким, каким он является? — тогда, конечно, вымышленный Кир Ксенофонта поучительнее настоящего Кира Юстина [204] и вымышленный Эней Вергилия — настоящего Энея Дареса Фригийского [205]. Так и даме, желающей увидеть себя в образе возможно более привлекательном, художник угодил бы более всего, изобразив самое очаровательное лицо и начертав на нем: Канидия [206]. Настоящая же Канидия, как клянется Гораций, была безобразно уродливой.
Поэт, правильно понимающий свою задачу, ни в Тантале [207], ни в Атрее, ни в прочих не покажет ничего случайного. У него Кир, Эней, Одиссей во всем будут примером для других, в то время как историк, обязанный следовать за действительными событиями, не вправе по своему усмотрению создавать (если только он не поэт) совершенных людей: рассказывая о деяниях Александра и Сципиона [208], он не должен отдавать предпочтение привлекательным или непривлекательным чертам. А как прикажете распознать, что достойно подражания и что нет, — разве полагаясь на собственную рассудительность, которая не зависит от чтения Квинта Курция [209]? Но между тем нам могут возразить: пусть в наставлении первенствует поэт, но все же историк рассказывает о чем-то уже совершившемся, и потому его примеры сильнее воздействуют на человека. Ответ очевиден: если, основываясь на том, что было, например вчера лил дождь, доказывать, что он будет и сегодня, тогда, на самом деле, у историка есть некоторое преимущество перед вымышленным образом; однако если знать, что пример из прошлого лишь предполагает нечто похожее в будущем, тогда, безусловно, поэт окажется превзошедшим историка в той мере, в какой его пример — будь он из военной, политической или семейной жизни — будет разумен. Историк же в своем неприкрашенном было часто находит то, что мы называем счастливым случаем, опровергающим величайшую мудрость. Нередко он должен сообщать о событиях, причину которых не знает, если же он о ней и говорит, то говорит как поэт.
Для того, чтобы доказать, что вымышленный пример обладает такой же силой поучения, как и взятый из жизни (что касается побуждения, то ясно, что вымысел можно настроить на высочайшую мелодию страсти), позвольте привести пример, где соперничают поэт и историк. И Геродот, и Юстин свидетельствуют [210], что преданный слуга царя Дария — Зопир, видя долгое сопротивление восставших вавилонян, притворился, будто попал в крайнюю немилость к своему господину: для подтверждения этого он приказал отрезать себе уши и нос; и когда он бежал к вавилонянам, те приняли его и за храбрость облекли таким доверием, что ему удалось найти способ предать их потом в руки Дария. У Ливия есть сходный рассказ о Тарквинии и его сыне [211]. Ксенофонт превосходно сочинил, как Абрадат [212] похожей уловкой оказал помощь Киру. И я хотел бы знать, представься вам случай таким же честным притворством; услужить своему повелителю, разве из вымысла Ксенофонта вы не могли бы узнать о нем так же, как из достоверного источника? Воистину это было бы для вас даже лучше, потому что при этом вы сохранили бы в целости нос, ибо Абрадат в своем притворстве не зашел так далеко. Итак, лучшее в истории является предметом поэзии, поскольку в любом поступке, деянии, в любой юридической, политической или военной хитрости историк ограничен изложением фактов, тогда как поэт (если он желает) может, подражая, создать нечто свое и украсить это по своему разумению, чтобы лучшей получилось у него учить и доставлять удовольствие. И рай, и ад Данте во власти его пера. И если бы меня попросили назвать имена этих поэтов, то я бы мог назвать многие, но речь моя, как я уже говорил и вновь говорю, не об искуснике, а об искусстве.
202
Алкивиад (450-404 гг. до н. э.) — афинский политический деятель и полководец, чья блестяще начавшаяся и трагически закончившаяся карьера отмечена многочисленными и разнообразными перипетиями.
204
Юстин — римский историк II в. н. э., автор извлечения из обширного исторического труда Трога Помпея, жившего при императоре Августе (Historiae Philippicae в 44-х книгах). Труд Юстина высоко ценился в Средние века. Киру посвящены в нем главы IV-VIII кн. 1.
205
Дарес Фригийский — жрец при храме Гефеста в Трое, упоминается в "Илиаде" (V, 9 ел.). Он считался сочинителем догомеровской "Илиады". Под именем Дареса Фригийского значится переведенное на латинский язык сочинение "De excidio Troiae", приписываемое также Корнелию Непоту. Вероятно, труд Этот написан в Средние века, но заимствован из не дошедших до нас источников. Он послужил основой для многих средневековых поэтических произведений, посвященных гибели Трои.
206
Канидия — имя римской вольноотпущенницы, подруги древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65-8 гг. до н. э.) — Поссорившись с Канидией, Гораций высмеял ее в своих стихах ("Сатиры", I, 8; "Эподы", 5, 17).
207
Тантал (греч. миф.) — сын Зевса, царь города Сипила в Лидии. За оскорбление богов был жестоко наказан: в царстве мертвых Тантал вечно мучился голодом и жаждой, стоя в воде, под деревом, увешанном плодами.
208
...Александра и Сципиона... — Александр Македонский, или Александр Великий (356-323 гг. до и. э.) — Царь Македонии, завоевавший множество стран, один из крупнейших полководцев всех времен. Среди многочисленных жизнеописаний Александра есть и принадлежащие упоминаемому Сидни Квинту Курцию. Сципион Африканский (234-183 гг. до н. э.) — римский полководец, победитель Ганнибала. Ему посвящены XXI-XXXXIX книги "Истории" древнеримского историка Тита Ливия (59-17 гг. до н. э.).
210
И Геродот, и Юстин свидетельствуют... — Историю о Зопире Геродот рассказывает в III книге (156-160) своей "Истории", а оттуда ее уже позаимствовал Юстин.
211
...есть сходный рассказ о Тарквинии и его сыне. — Тит Ливии рассказывает, как Секст, сын последнего римского царя Тарквиния Гордого, прикинулся перебежчиком, чтобы помочь отцу овладеть городом Габии ("История", I, III-IV).
212
Абрадат — властитель одной из областей Персии, воевавший сначала против Кира, а затем перешедший на его сторону. О нем рассказывает Ксенофонт в "Воспитании Кира" (VI-VII), но в данном случае Сидни ошибается, смешивая Абрадата с другими героями Ксенофопта — Гадатом (V, III, 8-19) и Араспом (VI, I, 9 ел.).