14. - ВОЗВРАЩЕНИЕ
По дороге домой неудач было гораздо меньше и долго ждать ни на остановках, ни в толпе, ни в подземных коридорах не пришлось. Асунта, с досадой, говорила себе, что когда спешишь, непременно натыкаешься на задержки, а когда спешить незачем, все складывается удачно: точно указание в этом какое-то ей мерещилось, что вот, мол, к дому все пути свободны, а из дому - загромождены. Но перспектива оказаться среди четырех стен лицом к лицу с собой подавляла. Пока кругом было движение, были чьи-то лица и слышались отрывки каких-то разговоров - можно было не сосредоточиваться на мыслях о Мадлэн, не пытаться вникнуть в смысл ее слов. Дома малейшие подробности поездки, все оттенки интонаций слов Филиппа и слов Мадлэн грозили все себе подчинить.
{42} - О чем она меня в сущности просила? - думала Асунта, - и о чем он промолчал? Да и промолчал ли? Что мог он сказать? И что я могла сказать? Ничего, ни он, ни я. Только его жена могла что-то сказать, и сказала. Но что эти слова значат?
Со все больше и больше оттягивавшей ей руки Христиной, поднялась она но лестнице и, найдя в сумочке ключ, только начала его всовывать в скважину, как дверь открылась: Савелий был дома.
Так как Асунта была. очень бледной и тяжело дышала, он сказал:
- Я не знал, что лестница так тебя утомляет.
Он взял с рук Асунты дочку, донес ее до кроватки и стал раздавать, бормоча:
- Придется, кажется, пересмотреть вопрос о детском саде. А когда обернулся, то увидал, что жена его сидит у стола, с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами, оперев голову на руки.
- Что с тобой? - спросил он. - Ты больна?
- Не обращай внимания. Это пройдет. Почему ты дома?
- Парикмахерская закрыта по случаю смерти матери хозяина.
- Но что с тобой? Скажи же?
- Я ездила навестить м-сье Крозье. С Христиной на руках. Она тяжелая. Я устала.
Савелий промолчал.
- М-сье Крозье лучше, - продолжала Асунта, безразличным голосом. Она думала о словах Мадлэн, которые ей казались все непонятней, о которых точно мог судить, по ее мнению, только сам Филипп. На фоне таких мыслей вопросы Савелия были почти неуместными.
- Ранение, стало быть, не тяжелое? - осведомился он.
- Ступня раздроблена.
- Он останется хромым?
- Не знаю. Я у него пробыла две минуты.
- Я иду за провизией, - проговорил Савелий. Он выдвинул ящик и увидал, что денег больше нет. Он молча обернулся к Асунте.
- Ты должен был получить жалованье, - сказала, она.
- Я же объяснил, что парикмахерская закрыта.
- Возьми в сумочке.
Когда он выходил, у него было чувство, что он оставляет в комнате тяжело больную. На улице его внимание привлекли автомобильные колеса и, вскользь, он подумал, что видеть как приближаются колеса паровоза и ждать, что сейчас-сейчас будешь раздавленным, должно быть довольно страшно.
- Никогда не помышлял о самоубийстве, - пробормотал он, и вдруг, точно сорвавшись с нарезов, воскликнул:
- Может быть было бы лучше, если бы его убило? И тотчас признался себе, что это неверно, что это неправда. Смерть Крозье повергла бы Асунту в отчаяние, которое, при ее вспыльчивости и порывистости, недисциплинированности было бы {43} катастрофой. И без того не слишком радужную совместную их жизнь это отравило бы окончательно. - "Но вот, Филиппа не убило. Филипп, израненный, остался в живых, - думал Савелий, как теперь все сложится? Любовь Асунты требовательна, любовь Асунты может стать беспощадной. Правда, конечно, и то, что у жизни есть ресурсы, которыми смерть не располагает. Боюсь ли я смерти? Каким может быть последний отрезок последнего мгновения? Что шевельнется в душе? Ужас? Возмущение? Покорность? Самой-то смерти, вероятно, не заметишь ".
15. - СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГ
Сделав покупки, Савелий вернулся домой. Христина хныкала и он, как мог, стал ее утешать. Тощий завтрак протек в молчании и, едва собрав со стола, Асунта сослалась на головную боль и легла. Время, для Савелия, потянулось с медленностью необыкновенной. Он стал тщательно вытирать пыль, убирать, подметать, попробовал играть с дочкой. Он был немного как в осажденной крепости, когда защитникам только и остается, что рассчитывать на прочность укреплений и на склады пищевых и огнестрельных запасов.
- Да еще на помощь извне, - сказал он себе. - Но мне-то кто и какую может оказать помощь? Советы мне, конечно, готовы дать многие: все выяснить, расставить точки над i, принять энергическое решение, вскрыть нарыв, устранить обиняки... что еще? Только разбивать, рубить, ломать, рвать, вскрывать, вытаскивать на освещенное место - к чему это все приводит? Какими могут быть результаты? Разве не проще, не лучше, не разумней предохранить, сохранить, избежать боли и шума?
Ему очень хотелось повидать старичка. Он, внутренне, был совсем готов отправиться с ним на розыски котловины с пестрыми бабочками. Старичок произвел на него очень хорошее, даже трогательное впечатление, хотя внешность его и была чуть ли не комической: он был небольшого роста и сгорбленный, но как-то странно, больше с одной стороны, чем с другой. Когда ходил, то немного загребал левой ногой. У него были очень густые брови, из-под которых он словно выглядывал. Он всегда был очень чисто одет, платье его было тщательно выглажено, рубашка белоснежной, обувь сверкающей, галстук хорошо завязанным. Сначала он представлялся удивительным, располагающим к усмешке, может быть даже к ироническому недоверии. Но впечатление это рассеивалось при первой его улыбке, всегда приветливой, и первой встрече с его взглядом, всегда добрым, благорасположенным, немного застенчивым. Голос тоже был симпатичным. Речь его, часто загроможденная лишними словами, легко принимала характер монолога, который не всегда и не во всем бывал убедительным. Но задушевные интонации заполняли пробелы в логике и построении. Рассказ о котловине и {44} пестрых бабочках запомнился Савелию, как запоминаются слышанные в детстве сказки. За бабочками, в воображении Савелия, как естественное их продолжение, проникали мечты о заросших тростниками болотах, ущельях, перевалах, дремучих лесах, пещерах, в которых ютятся столь же таинственные, как души-бабочки, существа, прячущиеся за обликом птиц, ежиков, куниц, змей, жаб, ящериц, тарантулов, пауков-крестоносцев, стрекоз - живых носителей тысячелетних преданий, устоявших в схватках с разумом и просвещением, проводников необъяснимых явлений, вдохновителей несокрушимых тайных обрядов и приношений. И была у Савелия догадка - а может быть только желание догадки? - что много, много есть еще во Франции неведомого, не открытого, нетронутого.
- Если, - говорил он себе, - надо считаться только с наверное установленным, то что же останется? Ничего не останется.
Встреча со старичком оживляла надежду на избавление от скуки и точности оскопленного существования, была вехой на пути к убежищу, у порога которого можно откинуть все недоумия, все заботы.
В таких мыслях текли часы. Ранние сумерки приблизили к окнам пласты мутной сырости и, навстречу им, из углов потянулись тени. Христина уснула и из спаленки не доносилось никаких звуков. Противопоставление царившего в комнате тепла со стужей, которую можно было угадать за стеклами, было успокаивающим. Савелий грустил, но несчастным себя не чувствовал и раздражения в себе не находил. Отдаваться течению непроизвольных мыслей убаюкивало. Савелий и не подозревал, что в двух шагах от него, в спаленке, жена его ни на секунду не забылась, что она напряженно ждала стука в дверь, появления почтового рассыльного с пневматическим письмом, или с телеграммой, или того посланца, который уже раз появился, или другого какого-нибудь посланца, что она перебирала в памяти малейшие
подробности посещения Крозье, старалась проникнуть в точный смысл слов Мадлэн. На что ей надо было решиться, чтобы Крозье не был несчастлив? Исчезнуть? Пожертвовать собой, помочь ему ее забыть? Себя пересилить? Или, наоборот, пренебречь всякими условностями, и даже не условностями, а прочно установленными, настоящими правилами, разбить все препятствия и отдать ему все: сердце, душу, все, все, без всяких оговорок, целиком? Как проникнуть в то, чего он сам хочет? Как быть уверенной в том, что он о ней подумал прежде чем о других, и что это ему любовь подсказала? Спросить у него завтра, в клинике, прямо, просто, в упор, по-деловому, практически, чтобы ничего не осталось в тени? И все в ней съеживалось от такой мысли. Вообразимо ли, чтобы женщина была вынуждена ставить такие вопросы? Он, а не она, должен начать объяснение. А тут вышло, что первой заговорила его жена и что когда она сказала, ничего не прояснилось.