Он, между тем, внимательно обсуждал с метрдотелем меню и так же внимательно выбирал вина.
- О! Если б я могла сказать, - произнесла она, когда Филипп кончил, и рассмеялась.
- Что сказать? Скажите? Я буду счастлив узнать о причини хорошего расположешя вашего духа.
- Молчание, не золото ли оно? - почти прошептала Асунта.
Упорно глядя в глубину его зрачков она хотела ему передать самое сокровенное, что в ней было: "Я его люблю, не влюблена, а люблю и он будет моим". И так она при этом напрягала свою волю, что, казалось ей, могла бы определить в себе точку, из которой должен был исходить, чтобы в него безошибочно проникнуть, некий магнетический луч. Но он не почувствовал ничего и глаза его остались такими же невозмутимо спокойными, какими были.
"Наверно, - подумала она, - ему кажется, что в этой обстановке говорить можно только о вещах поверхностных, что для настоящего объяснения она не подходит".
Щеки ее порозовели, ресницы чуть дрогнули.
{86} На тарелке, которую перед ней поставили, было что-то, чего она никогда раньше не видела. Заметив ее любопытство, Филипп пояснил:
- Это фондю-пармезан, с парижскими шампиньонами и пелопо-несскими оливками. Тут это особенно хорошо готовят.
Асунта попробовала и промолвила:
- Я хотела бы питаться только этим.
Оба рассмеялись, и он предложил заменить все заказанные им блюда повторением фондю-пармезана. Асунта соглашалась на шутки.
- Сожалею, - сказал он, - что ваш муж сегодня не с нами, и мы не знаем, разделил ли бы он ваше предпочтение.
- Мой муж ест что попало. Ему все равно. Хуже: он ничего в еде не понимает. Лишь бы насытиться.
На этот раз в голосе Асунты прозвучали нотки слегка металлические. При чем был тут Савелий? Зачем Филиппу понадобилось о нем напомнить? Или Филипп не понял скрытого смысла почти случайного сцепления обстоятельств, позволившего им остаться вдвоем?
В эти минуты, которые она считала если не за решающие, то за непосредственно решающим предшествующие, она мысленно перебрала этапы своей жизни и еще раз нашла в их последовательности все нужные оправдания. Во время войны 1914-1918 г.г. она была ребенком, во время революции совсем маленькой девочкой. Ей пришлось переносить нетерпение, раздражение матери уроженки Мадрида, - которую в Петербурге все терзало: и снег, и нравы и, потом, голод, холод, страх. Она плакала, металась, или, временами, погрузившись в полную апатию, не замечала того, что было кругом, точно отдаваясь каким-то видениям или снам наяву. Асунта помнила и своих старших сестер: Hypию и Пилар. Обе брюнетки, обе преувеличенно подвижные, лишенные снисходительности, почти злые, ее тиранившие. Позже, подростком, она жила у чужих людей, в незнакомом Париже, в бедности, в тесноте. Постепенно в ней складывался род отказа, некое, ни в какие формы не выливавшееся возмущение, несогласие. И тогда вот и произошло недоразумение на раскаленном тротуаре улицы Васко де Гама. Оно казалось - или показалось - ей выходом, концом вынужденных подчинений. Но вместо перемены осталось все то же: бедность, посредственность, серость, к которым прибавился стыд: нельзя было согласиться на то, чтобы все так случилось. И она уже была готова сказать сама первое слово, признаться:
- Мой муж? Я его не люблю. Я его никогда не любила. Я люблю...
И вдруг ей пришло в голову: "а маленький мальчик? Он ведь, может, уже во мне?".
- Ваш муж теперь лучше зарабатывает? - спросил Филипп.
- Мой муж... почему вы мне только о нем говорите? - спросила Асунта, едва ли не со злобой.
- Потому, что дела...
{87} Она не дала ему кончить:
- Почему вы, едва очнувшись, послали ко мне вашего друга? Филипп посмотрел на нее с недоумением: "какая она брюнетка, - подумал он, - она слишком брюнетка!".
- Я тогда как бы вынырнул из хаоса, - произнес он, - Ламблэ стоял рядом. Я попросил его вас известить.
- Но почему? Почему меня?
- Я о вас подумал.
- Почему вы обо мне подумали?
- В такие мгновения мыслей не выбирают. Они сами приходят в голову.
Пришли менять тарелки, наливать вино. Они оба молчали.
- Я не могу, конечно, вас спрашивать, чему подчинились тогда ваши мысли, - сказала совсем тихо и не поднимая глаз, Асунта, - да и вы, вероятно, этого не знаете. Может быть вас тогда прямо коснулась... судьба.
- Не знаю. У меня осталось смутное воспоминание. Как объяснить? Будто я, на мгновение, приблизился к какой-то границе. Может быть мне показалось, что я вижу обратную сторону... чего? Не знаю. Обратную сторону всех вещей, ту, которой в ежедневном обиходе не видно, о которой большинство даже не задумывается, даже себя не спрашивает, есть ли она? Но очень смутно, очень расплывчато это мое воспоминание.
- Расплывчато?
- Да. И угнетающе. Я мог бы, кажется, сказать, что я совсем приблизился к небытию, но вовремя отпрянул. Или вот еще сравнение: вода, отхлынувшая после наводнения. Выступили полосы земли, по которым можно было идти. Была дана отсрочка.
- Отсрочка?
- Да. Снова можно было соприкоснуться с реальностью, можно было начать действовать.
- И вы послали ко мне вашего друга, чтобы соприкоснуться с реальностью?
- Да. Не станете же вы меня убеждать, что вы не составная часть реальности?
Он рассмеялся. Но смех его был вынужденным, искусственным, так как в эти мгновения, для Филиппа, Асунта была особенно очевидной "составной частью реальности". Ея блестящие глаза, ее черные локоны, ее руки, ее голос, исходившее от нее тепло - все это не имело решительно ни малейшего сходства с призраком.
- Налейте мне вина, - сказала она, почти нагло, и когда он наполнил стакан, залпом его выпила. Он удивился.
- Это вино крепкое, - осторожно предупредил он, - и так его пить не следует.
{88} Но она, казалось, не обратила на его замечание ни малейшего внимания.
- Вы мне сказали, что вы стенодактилографка, - произнес он, меняя тон, - и как раз...
- Я солгала, - прервала Асунта. - Я не стенодактилографка, а просто дактилографка, притом плохая. Я даже орфографии хорошенько не знаю.
Так говоря, она думала: "вода отступила. Появились полосы земли, по которым можно было идти. По мокрой этой земле, по грязи, по илу, который прилипал к ногам. Получил отсрочку. Вовремя отпрянул от небытия. Надо будет это рассказать Савелию, и попросить его нарисовать".
- Можно все-таки попробовать, - продолжал он, - и, в случае неудачи, подыскать что-нибудь другое. Например в счетоводных записях. Или в классификации. Я буду следить. Я буду очень занят в Вьерзоне, но приезжать буду ежемесячно.
- Ежемесячно? Не еженедельно, как раньше? И что же я буду одна, без вас, в вашей конторе делать? Ваш директор съест меня живьем.
- Нет, нет, вы плохо меня поняли.
- Вы только что сказали, что будете следить. Разве можно следить, приезжая раз в месяц? Как вы думаете?
- Не сердитесь, прошу вас.
- Я не сержусь. Только вот я так устроена, что если не понимаю, то хочу, чтобы мне объяснили.
- Очень просто. Я обещал вам найти работу и я человек слова.
- Дайте мне еще вина, - произнесла она слегка глухо и он налил четверть стакана.
Днем, в поезде, он говорил себе, что будет тверд, что будет решителен, что ни упреки, ни гнев, ни даже слезы его не тронут. Но повторные и вызывающие требования налить вина его смутили.
- Вы мне оказали честь принять меня у себя дома, - заговорил он. - До моего дома, который в Вьерзоне, далеко и я не могу просить вас предпринять путешествие, чтобы я мог вам ответить тем же. А в Париже я останавливаюсь в гостинице. Пригласить вас со мной пообедать и поговорить о делах было вполне естественным выходом. К сожалению, ваш муж сегодня занят. Мне эго прискорбно, но что я мог поделать?