Он больше казался удивленным, чем рассерженным.
{140} - Что это такое? - спросил он. - Почему это тут?
Неизбежность откровенного объяснения пробудила в Асунте решительность: ответы на вопросы, которых не могло не последовать, складывались сами собой.
- Как это сюда попало? - повысил Савелий голос.
- Конверт был в моем чемодане и я не хотела, чтобы ты об этом знал.
- И с каких пор ты это прятала? - закричал он.
- С тех пор как покинула квартиру Варли, - крикнула она, в свою очередь, - с тех пор как там кончилось твое "царство видений".
Дверь в кухне с шумом раскрылась и послышались скорые шаги: встревоженная слишком громкими восклицаниями Розина спешила узнать в чем дело.
- Что такое? - спросила она, растерянно.
- Уходи, - прохрипел Савелий и, обратясь к Асунте, продолжал:
- Мое "царство видений"? И ты смеешь говорить о моем царстве видений?
- Оно досталось мне, - ответила она, негромко, но без всякого колебания. - Тебе достался только дом. И огород.
- И ты вскрыла конверт, на котором стояло мое имя? Украла?
Он шагнул в ее направлении и ей стало страшно от исказившей его черты ненависти. Он посерел, шея его надулась, в глазах мелькнули желтоватые искорки.
- Зачем он тебе был нужен? - спросил он резко.
- Чтобы его хранить.
- Зачем тебе нужно его хранить?
- Потому, что он мой. Мальчик - мой.
Не спуская с нее взгляда, не обращая внимания на то, как дрожат ее ресницы, он, на ощупь, нашел край конверта, всунул листки и разорвал на две, потом на четыре части.
- Иди, - сказал он, крепко взяв Асунту за локоть.
Так он провел ее до кухни, где перепуганная Розина не смела произнести ни слова. Савелий отодвинул одну из кастрюль, посмотрел на пылавшие угли и бросил в них конверт.
- Вот твое царство, - услыхала Асунта, - и это еще не все.
Он вытолкнул ее во двор.
- Что вы делаете? - воскликнула Розина.
- Это тебя не касается!
Было жарко, было душно, солнце, приближаясь к зениту, сверкало {141} ослепительно. В небольшой тени липы, что-то лепеча и робко смеясь, играла Христина. Увидав отца и мать, она умолкла.
- Что ты хочешь сделать? - спросила Асунта, чувствуя, как все больше болит локоть.
Он не ответил. Он, как ей показалось, не совсем владел своими мыслями. Он то смотрел на нее, то на вышедшую на порог Розину, то на Христину, то оглядывал двор и дом.
- Говори, - приказала тогда Асунта.
Но он не послушался. Отпустив ее локоть, он выбежал со двора, большими шагами дошел до дороги, пересек ее и скрылся за перелеском.
- Мне больно, - простонала Асунта.
Все ее тело стало ей в тягость и она готова была его, со всеми его радостями и горестями, смехом и слезами, сном и бессонницами, без колебаний покинуть. Кругом ее открывалось другое и стон ее был, в известном смысле, тем же, чем бывает первый крик новорожденного, испуганного вдруг отовсюду подступившей неизвестностью.
Розина подошла, к ней и тронула ее руку.
- Идем, - сказала она. - Вам надо отдохнуть.
Она помогла ей раздеться, уложила, укрыла, дала холодного питья.
Через час раздались шаги. Дверь распахнулась и, не входя, с порога, все такой же напряженный и жестоки, Савелий проговорил:
- Я хотел тебя выгнать из моего дома. Я только оттого тебя не выгнал, что ты ждешь ребенка. Имей это в виду.
Она не ответила.
После завтрака, когда он ушел, она долго лежала и ей казалось, что теперь надо что-то предпринять. Но что? Не угадывала. Потом присела к столу и начала было, по памяти, восстанавливать сказку о мальчике-проводнике. Напрасно. Образы этой сказки, хотя и были ей близки, были все же не ее, а чужими образами, и слишком их было много.
Слова не складывались в фразы, фразы в размеренный рассказ. Тогда, для себя неожиданно, она отметила на верху листка дату и начала дневник.
"Односторонняя любовь - не любовь, - написала она, - только получать или только давать недостаточно. Нужно взаимное проникновение и нужно еще, чтобы силы были, с обеих сторон, одинаковые".
Перечтя она рассердилась и хотела было листок разорвать. Вместо этого прибавила: "если такого проникновения не было, то пострадают оба. Но согласие (или отказ) не от нас зависят, не от того, чего мы хотим или не хотим. Так с нами случается, как вообще все со всеми случается. Неожиданные встречи, от которых может навсегда остаться радость или горечь, угнетающие или радостные воспоминания, упреки себе, боль, которых нельзя забыть? И ведь, иной раз, надо {142} продолжать и мириться. Конечно, по настоящему чудесной, может быть лишь реальность. И сейчас именно реальность для меня главное. Жаль только, что она связана с унизительным воспоминанием, тогда как видения Варли и Савелия служили им обоим источником удовлетворения. Это несправедливо".
Снова перечтя она снова на себя рассердилась, так как отдала себе отчет в неумении своем, подумала, что пишет напрасно. Но листка не разорвала, а тщательно его сложив, спрятала в тот самый ящик, где хранила конверт.
46. - ПОВЫШЕНИЕ.
В конце сентября, совсем поправившаяся Асунта продолжала относиться к материнским и хозяйственным своим обязанностям так же безразлично, как во время болезни. Розина приходила ежедневно. Жара и засуха продолжались и только по вечерам стекавшие с холмов струи свежего воздуха напоминали о приближении осени. Сбор винограда был в полном разгаре, везде между лозами слышались шутки, восклицания и смех. Но в доме Савелия было тихо, разве что, время от времени, робко смеялась Христина. Савелий, который и раньше говорил мало, после сожжения конверта почти не разжимал рта, и если обращался к Асунте, то лишь в случай необходимости. Его отношения с Розиной продолжали крепнуть. По вечерам, до того, как уйти, она подолгу с ним болтала у ворот. Асунта уделяла некоторое время своему дневнику: он начинал приносить ей удовлетворение.
"Как превратить горечь поражения в тихую радость? - записала она как-то, когда тоска особенно ее сжала. - Как сделать привлекательным сомнение? Можно ли отрицать очевидность и не замечать того, что слишком ясно? Погрузиться в воображение настолько, чтобы оно заменило действительность...".
Думая о своем подчинении обстоятельствам, она заключила, что раз это подчинение неизбежно, то поиски внутреннего смысла излишни. Лишь два раза во время этих подавляющих недель, когда она все больше и больше уходила в себя, когда ей казалось, что все сосредоточилось где-то за ней, а впереди не было ничего, ей пришлось - по поводам противоположным - выйти из своего оцепенения. В первый раз это была врученная ей почтальоном разноцветная открытка, с пляжем, морем, купальщицами и купальщиками. При первом взгляде несколько, написанных незнакомым и неразборчивым почерком, строчек ничего ей не сказали.
Чтобы как следует прочесть, она прошла в свою комнату и там ей пришлось подавить вдруг начавшееся сердцебиение, так как, все-таки, несмотря на все, она подумала: "наконец!". В зеркале она видела свои черные волосы, свои ресницы, свои глаза, и в них и {143} ожидание, и надежду, и вопрос. На ее щеках выступили красные пятна. Но когда прочла, то волнение сменило отвращение. Открытка была от Ламблэ: "смею о себе напомнить, шлю наилучшие пожелания...". Она ее раздраженно разорвала, вынула из ящика дневник и записала: "Что дальше? Если он обо мне забыл, если он меня вычеркнул из памяти и сердца, то ведь это оттого, что он занят делами и строит на засохшем иле фабрики, мастерские, склады. Вот и все. Надо ли сравнивать и сказать себе, что мое ожидание и моя надежда на встречу с ним очень похожи на его ожидание и надежду все больше зарабатывать, богатеть? Каждый мерит будущее по-своему. Но все забывают, что ближе всего к вечности настоящее, что оно с ней просто сливается. Надо ли мне желать умереть в родах? Тогда вышло бы, что мальчик-проводник, мой ребенок, проводит меня в пещеру-часовню".