И она продолжала в таком же духе, заверяя, что будет нянчить Аннетту, будет ее любить, сделает ее счастливой...
Дома я узнала, что Розина перебралась от Биамафта в самый день моего отъезда.
- Так было условленно, - счел нужным пояснить Савелий. - Я тебе об этом уже говорил, кажется. Все принимает свою форму.
Он и не ждал никакого ответа.
С первого же вечера я снова попала под власть неподвижного времени. Дни? Да не было никаких дней. Недели? Не было и недель, так же как не было часов или минут. Точно бы мою душу залила мутная жидкость, в ней затвердевшая и сделавшая невозможным всякое проявление внутренней жизни. Температура не падала. Молоко мое пропало почти сразу и соску девочке согревала и давала Розина. Она же меняла пеленки и их стирала. У меня на устах были прежде всего отрицание, несогласие, отказ. Так, по крайней мере, мне, припоминается этот отрезок времени. Я, в сущности, не знала, что делала, так все было машинально, так все было далеко от мыслей и чувств. Вероятно, я приближалась к состояние животному, если не растительному.
Если ожидание ребенка было испытанием, то то, что последовало за его рождением, походило на присланный из ада задаток. Иной раз говорят о некоей оборотной стороне жизни, видеть которую дано лишь избранным. Мне кажется, что я кое-что об этом знаю, если не по своему опыту, то по чужому, по опыту Марка Варли и Савелия до его "перемены". Не жили ли они в обществе призраков, бабочек в котловине, Хана Рунка, молельщиков и молельщиц, Терма, Зевса, мальчика-проводника?.. Не проникла ли Ларисса в пещеру-часовню? Нет, нет, нельзя отрицать существования оборотной стороны жизни и уверять, {147} что она только результат расстроенного воображения.
Если лишь расстроенному воображению это все доступно, то это еще не доказательство, что этого нет. Просто не расстроенное воображение слепо. Громоздкие и в себе уверенные в узкие двери пройти не могут. Все совсем, до конца, ясное, совсем очевидное так же страшно, как невидимое и недоказуемое. Я уверена, что "второе зрение" существует. Но чтобы оно проявилось, ему нужны ему видимые предметы. В моем мире неподвижного времени их не было. Я ничего больше не ждала. Все сроки миновали, все опровержения были сделаны. Мне оставалось подчиниться. Савелий, его дом, мои дочери и Розина одолели царство видений. Я не хотела быть Асунтой. Я больше ничем не хотела быть.
D. - На мокрой от дождя дороге.
В тот день на. холм спустились тучи, на которые я смотрела из окна. Потом пошел дождь. Ветви деревьев покачивались и немного шумели.
- Плохая погода, - произнесла Розина равнодушно. И в то же почти мгновение я увидала как длинный черный автомобиль остановился на дороге, как раз у тропинки, которая вела к нашим воротам. Дверца распахнулась. Филипп Крозье вышел и, опираясь на палку, хромая, направился к дому. Я испытала внутренний толчок, сильный но краткий, и единственный. Все потом стало ясно и просто. Я была готова подчиниться всем решениям, которых могли потребовать обстоятельства. Я надела непромокаемый плащ и пошла навстречу Филиппу.
- Ты долго себя заставил ждать, - сказала я, когда мы друг к другу приблизились.
- Я не мог поступить иначе, - ответил он.
- Мы уезжаем?
-Да.
Он хотел повернуться, но задержался на минутку, чтобы посмотреть на дом.
- Он ваш? - спросил он.
- Он Савелия... мое...
- Твое?
- У меня нет дома. У меня царство.
- Это правда. У тебя царство. И так трудно было в него проникнуть !
- Оно не всем открыто. Но тебе - всегда.
Савелий и Розина, с Аннеттой на руках, вышли на порог.
- Кто эта женщина? - спросил Филипп.
- Это любовница Савелия. Ее зовут Розина.
- А ребенок?
- Это моя дочь. Ее зовут Аннеттой. Я ее отдала Розине.
- А где Христина?
{148} - Ее я тоже отдала Розине. Она будет монахиней. Я не люблю моих дочерей. Их любит за меня Розина. Все очень просто. Все очень естественно. Мы можем уезжать.
Но, еще чего-то ожидая, мы не двигались.
- А твоя жена? - спросила я.
- Она умерла.
Слова эти были как, не имеющий ничего общего с земными измерениями, знак. А, может быть, даже распоряжение. Или требование. Я, в самом деле, не знала, чему или кому подчинилась, спросив:
- Когда она умерла?
- Третьего ноября.
Значит, оно все-таки случилось, чудо, которого я так долго, так упорно, так верно ждала! Я откинула голову чтобы дождь мог лучше обмыть мне лицо. Но может быть не только лицо, но и душу? - "От всего сердца я вас прошу, не сделайте его несчастным" - звучало в ушах моих, и я видела, как, встав со стула, ко мне повернулась грустная и смиренная женщина. Мне хотелось варить, что так долго остававшиеся непонятными слова эти донеслись до меня из-за туч, за которыми наверно ведь сверкало яркое солнце, и я была благодарна дождевым капелькам, смешивавшимся с моими слезами.
- Недурно, - произнес Савелий.
- Они уезжают, - прибавила Розина. - Она мне своих дочерей подкидывает. Обеих.
Я хотела было ей ответить, что у нее родятся еще и еще, и дочери и сыновья, и что их будет много. И что если дом Савелия станет тесен, то они сделают пристройку. Но предпочла промолчать.
- Г-н Болдырев, - произнес Филипп, - я был поставлен в курс ваших отношений моим другом Ламблэ и все позволяло думать, что с вашей стороны не возникнет никаких препятствий. Вижу, что Ламблэ не ошибся. Так ли?
- Так, - ответил Савелий.
- Я поручу моему юрисконсульту заготовить нужные бумаги, которые будут вам доставлены.
Когда мы вышли со двора и направились к автомобилю, Филипп спросил, есть ли у меня багаж.
- Нет, - ответила я, ощупывая в кармане листки моего дневника, с которым никогда не расставалась. Я думала о том, что покидаю только дом и что все сокровища царства остаются при мне. Дождь усилился, ветер крепчал. Шофер распахнул дверцу, я вошла первой п сразу опустилась на подушку.
- Что с тобой, Асунта? - спросил он, когда, с некоторым запозданием из-за своего увечия, последовал за мной.
- Радость и горе. Счастье и грусть. Ожидание и конец его. Слова и молчание. Разве всего этого не довольно? - ответила я, глотая слезы, смеясь, и снова глотая слезы.
Дождь, намочивши мое лицо, мои руки, мои волосы, мое платье, смывал стыд улицы Васко де Гама.
{149} Я вспоминала о расстегнутой кофточке и лифчике, о поднятой юбке, о тошноте, я заново пережила горечь и боль первого объятия. "Оно мне осквернило душу", - думала я и смеялась, сознавая, что настоящая любовь, которой я так долго ждала, до меня теперь достигла, что она все преодолела препятствия, что Мадлэн, за меня умершая третьего ноября, наверно откуда-то издалека и о Филиппе, и обо мне позаботилась: "От всего сердца прошу вас не сделайте его несчастным..." и открыла нам дверь, за которой мы так долго ждали.
- Это ужас до чего я тебя люблю, - прошептала я, и услыхала в его молчании ответ: "я тоже". Шофер спросил, куда ехать.
- Куда тебе хотелось бы? - сказал Филипп, и так ласков, так нежен был его голос, что я почти удивилась. Он это заметил и пояснил, что горестное ожидание и постоянные деловые заботы и неприятности были до той поры причиной некоторой его холодности, некоторой твердости, неизбежных в таких обстоятельствах, но что теперь это все позади и ни твердости, ни холодности ему больше не нужно. Что теперь он стал самим собой, таким, каким родился и каким ему пришлось, по не от него зависевшим причинам, перестать быть.
- И твердость, и холодность заменит совсем другое. Уже заменило.
- Что?
Он посмотрел на меня и прошептал:
- Ты знаешь.
Я знала. Я с первой минуты как и он знала и ждала, и, как и он, дождалась.
- Куда тебе хотелось бы теперь поехать? - повторил он свой вопрос.
- В какой-нибудь большой город, где много людей, где движение, где голоса, где шумы, - ответила я.
Мне казалось, что так лучше будет положен конец одиночеству, конец непрерывной обращенности в саму себя, конец ненужной тишине.