— Не забыл, да? — телёнком бычится Фролов. — Выбрал время, чтобы поквитаться? Решил, что можешь, потому что в чем-то преуспел? Ты даже с ней не спишь, Ромашка. Тебе, дружочек, сорокет, а ты, рассматривая пошлые журналы, надрачиваешь медфляжку, шипишь и стряхиваешь белый сок. Все уже в определённом курсе, какие у тебя дела, придурок, в медицинском центре. Не стыдно? Держишь Ольгу на коротком поводке, изображаешь сталкера, ревнуешь, сторожишь её покой и, блядь, боишься прикоснуться. Брезгуешь? А твой стручок скольких баб, перфорируя, в гостиницах таранил? Подумаешь… Ничего такого, Юрьев! Я бы гордился своей женщиной.
— Гордись и делай это молча, — посматривая исподлобья, спокойно говорю. — Мы когда-нибудь сменим тему? Что там по предложению, Сашок? То, что пресмыкаться ты не стал, это мы, — встречаюсь взглядом с Юрьевым, затем легко киваю, — и без объяснений поняли.
— Престарелая Марго, Ольга, эта Ася, Инга, канувшая в Лету Юля, кто ещё? Все эти стервы одним миром мазаны.
— … — Юрьев сжимает пальцы, формируя из расслабленной ладони увесистый мясной кулак.
— Нечем крыть, Роман? Или скажешь, я не прав? Костя?
Ищет, видимо, поддержки, выклянчивая сострадание. А хрен тебе, козёл!
— Тебе-то что за дело? — дергаю финансового воротилу за рукав. — Это чужие проблемы. Прекрати! Ведешь себя, как отвергнутая дама. Подумаешь…
— Пошёл ты…
Да и пошёл! Вернее, я ушёл, оставив Асю на кровати в нашей спальне. Она уткнулась носиком в подушку и засопела, как только я убрал из-под её головки руку. Мне нужно было проветрить мозг, вот я и выперся во двор, где застал двух мужиков, сидящими на широких ступенях, ведущих в огромный гостевой дом.
— Деревня большая, ото всех насилу отбрехался? — сипит Роман. — Странно, что до великих тёток не дошли. Например, княгини, царицы, королевы. Свет клином, что ли, на Тереховой сошёлся?
— Уж кто бы говорил.
Определенно замечаю, как Юрьев, прикусив язык и клацнув острыми зубами, мгновенно затухает.
— Что не так? Где ошибка? Где? Где? Где? Я дал ей волю, но всё-таки следил. Понимаешь?
Если откровенно:
— Нет.
— Ненавязчиво. Присутствовал в её жизни, но не мешал, давал ей дышать.
Сколько он с ней знаком? Месяц, два? Да нет же! Вероятно, три!
— Ты ей баланс, что ли, сводил? — высказываю вполне себе жизнеспособное предположение.
— Нет.
— Он просто рядом спал! — задрав повыше нос, как на политическом собрании, говорит Роман.
— И где я, чёрт возьми, ошибся? — похоже, Фрол ищет на моём лице ответ.
— Это не контрольная работа, писюша. Прекрати!
Не экзамен, не защита, не атака. Обыкновенная, временами очень непростая, жизнь. Чего ещё? Жалкое существование, слабость, скука, мразота.
«Скажи мне, Костя, как ты переносишь одиночество, и я скажу, каков ты человек» — отец любил пофилософствовать. За всю насыщенную на события жизнь довольно много прочитал белиберды, транслируемой для таких, как он, незамысловатым шрифтом Брайля, а временами на неокрепшем в моральном плане парне, каким я был до восемнадцати, возможно, больше лет, оттачивал свое ораторское мастерство.
— Ты жениться, что ли, хочешь? — спрашиваю, давясь ненужным смехом. — Боишься остаться один?
— На этой женщине — хочу! — гордо и открыто заявляет. — Не боюсь! Вы, сука, мне загнуться не дадите. И вообще, я знаю, куда ты ведёшь.
— Интересно-интересно? — не отрывая от него свой взгляд, лезу в задний карман домашних брюк за пачкой, в которую предусмотрительно воткнул большую зажигалку.
— Пустой человек, да?
— Не вижу связи, — мотаю головой, наощупь подцепляя пальцем сигарету.
— Одиночество плохо переносят только пустые или недалёкие люди. Им крайне необходима обратная связь. Брякнул ересь и ждешь стремительного восхищения. Живут от общественной подпитки, словно батарейка, которая заряжается ежедневно от человеческого аккумулятора.
— Я так глубоко не копал, Сашок. Видимо, я пустой, — парирую, пока возможно.
— А цельной личности плевать на возгласы толпы. Она сама по себе! Живёт и этим наслаждается.
— Эгоист, пожалуй, — с застывшим взглядом на его лице, шепчу. — Что скажешь? Не прав? Потому, что с тобой не соглашаюсь?
— Кому как, босс! Некоторые называют это самодостаточностью, уверенностью, силой. И уж точно, не одиночеством, пустотой или эгоизмом. Устаревший взгляд на вещи. Блин! Всё же вытянул на откровенный разговор! — откинувшись назад, согнув в локтях руки, он упирается в стык двух ступеней, формируя из своих предплечий и плечей слишком острый угол.
— Саш, ты в неё влюбился? — внезапно Юрьев продолжает.
— Да. Влюбился, Ромыч, — повернув к нему лицо, не виляя, отвечает. — И что? Осуждаешь? Насмехаешься?
— Вообще-то просто так спросил.
Охренеть! Сашок ведь даже этого и не скрывает! А я, прикуривая сигарету, вдруг очень неожиданно припоминаю, как выболтал по воле случая слова, о которых всё же предпочёл бы в тот момент благоразумно умолчать. Но неожиданно другое! Ася, по-моему, ни черта не поняла. По крайней мере, когда я разорвал с ней поцелуй и отклонился, чтобы заглянуть в её глаза, наполненные до краев красивыми слезами, то не заметил в них ни радости, ни гнева, ни счастья, ни подобия ярости и злости, ни долбаной эйфории, в которую они погружаются, стоит лишь нам сказать о том, как сильно:
«Я люблю тебя!».
Зато она стремительно вскочила и гордо распрямилась, затем сошла с подстилки, поправила завернувшиеся на лодыжках свободные по крою брюки, взбрыкнув слегка, вдруг резко отвернулась от меня, и пошла, повиливая бедрами, к кромке про что-то шепчущего моря.
В какой-то непростой по содержанию момент мне показалось, что я, наверное, должен воздержаться от дальнейшего разговора, уйти, покинуть на хрен пляж, исчезнуть с горизонта, испариться, замылить поле зрения и не отсвечивать, по крайней мере, в этой жизни ближайшие два-три-четыре дня. Однако уже дома, где-то через два часа после неожиданного признания, жена вообще не проявляла признаков агрессии, недовольства, не изображала роковую женщину, обиженную на то, что несвоевременно сказал ей муж, и даже позволила себя обнять, по общему подсчету — пару-тройку раз.
Осуществив обязательную вечернюю рутину, мы улеглись с ней на диван, чтобы потюлениться и посмотреть очередную серию слезливого, но качественного по картинке, современного отечественного сериала. Ася закемарила, в общей сложности, через неполных полчаса. Улегшись на плечо, она сомнамбулически водила по моей груди теплой маленькой ладошкой, периодически сжимая мою сиську, проверяла тонус мышц и реакцию на необычный стресс, в который я каждый раз, как доброволец, погружаюсь, когда укладываюсь рядом и знаю, что секса, согласно назначениям, увы, не будет. Он нам по наставлениям её врачей категорически противопоказан. Боюсь, что долго так не продержусь. Мне недостаточно оральных, хоть и взаимных ласк. Желаю большего и с полным, черт возьми, проникновением.
— Жить без неё не можешь? — перехватив инициативу и подкатив глаза, почти по-женски лепечу.
— Да.
— А если хорошо подумать? — Рома лезет в морду к Саше, напирая финику на переносицу своим чугунным лбом.
— Пошёл ты! Считаете, что только вы способны носить на пальце драгоценную удавку? Я, мол, кобель, высшей гильдии козёл, навигатор по женским эрогенным зонам, осеменитель тёлок, у которых между ног зудит, под настроение — писюша, старичок, ФролУша? М?
— Мы этого не говорили, — переглянувшись с Юрьевым, в ответ хриплю. — Что произошло?
— Ни хрена! В том-то и дело, что оглушительная тишина, а следом — долбаное слово «нет»!
Не беда!
— А если она не поняла? — по-моему, Юрьев над кем-то пошло издевается. — Не осознала, так сказать, широты твоего благородного, но определенно барского жеста. Возможно, кое-кто использовал высокопарный слог, а с Ингой нужно по-простому. Того-сего или что-то в этом роде. Уразумел, громила?
— Ром… — даю понять надменным взглядом, что это нужно закруглять.
— И такое бывает. А что?
Нет, ни хрена Роман не догоняет.