Небольшой, идеально круглый, всегда отзывчивый на бережную ласку и наглые прикосновения, податливый сосок оживает при каждом выдохе, который я осуществляю нешироко раскрытым ртом. Облизываюсь, как настроившийся на внеплановую влажную жратву и без пищевых человеческих добавок сытый кот. Прищуриваюсь и наклоняюсь ниже. Теперь кончик моего носа встречается с мягкой, едва-едва раскачивающейся под её поверхностным дыханием вершинкой, на плато которой мне радуются неглубокие, прорезные рытвинки, откуда по божественному замыслу струится питательное молоко, когда женщина предлагает новорожденному грудь, на чём, как это ни странно, я тоже, как помешанный на плотском, заострён.
«С днем рождения, Цыпа!» — щекочу кончиком языка кожистый пятак. — «Порадуешь мужа благодушным настроением?» — целую, захватывая ареолу, и с чмокающим звуком отпускаю. — «Вот так!».
Сын крепко спит — я всё проверил. Тим с неохотой приоткрыл глаза, когда я заглянул к нему. Потом я наклонился, чтобы взять его на руки, в ответ ребёнок сладко потянулся и прильнул к моей груди. Почти одиннадцать месяцев. Уже большой. Я покормил его, потом, конечно, посидел с ним рядом, пока он снова не заснул.
Сейчас всего лишь шесть часов утра. Как будто идеальное начало дня. Последние мгновения загостившейся зимы, которая в этом году, как на грех, не спешит пока с нашим городком прощаться. Рыхлый снег, здоровые сугробы, замёрзшая морская кромка, стеклянный, скрытый подо льдом, песок и до костей пронизывающий ветер.
Оттолкнувшись, осторожно поднимаюсь и, не отводя от Цыпы глаз, двигаясь мягко, крадучись, расположившись к ней передом и став к стене спиной, направляюсь легкой поступью к большому креслу, в котором, как я недавно выяснил, весьма удобно наблюдать за спящей в неглиже женой.
Ася сводит ноги вместе, сжимает бёдра, пряча между ними гладковыбритый лобок, поворачивается ко мне лицом и сильно выгибает шею.
«Да чтоб её!» — смотрю на возбужденный член, таранящий свободные пижамные штаны и, ухмыльнувшись, подвожу глаза. — «Позже. Не сейчас. Закончим то, что начали. Потом! Потом с Цыплёнком порезвимся!».
В последний раз я рисовал, если мне не изменяет память, на последнем курсе в институте. В смысле — художественно рисовал, изображал по классике, так сказать, штудировал анатомический портрет. Специфика настоящей профессиональной деятельности не предполагает работу с ластиком и карандашом. Но с Асей — так уж произошло — во мне проснулась чёртова романтика, и потянуло на подобную херню, от которой я третий день торчу.
Именно столько по времени я её пишу. Стандартная бумага, дешёвый и простой альбом для школьного черчения или университетской инженерной графики, который по моей любезной просьбе приобрела недавно Лилия, когда выходила за пределы офиса на свой законный перерыв за бумажной чашкой свежесваренного кофе себе и беспокойному боссу, шепнувшему о своём желании на ухо. Сказал, а после подмигнул и попросил молчать о том, что происходит. Большая упаковка длинных и хорошо заточенных карандашей различной степени жёсткости, твёрдости и мягкости, дурно пахнущая химией податливая на изгиб в моих руках резинка в образе крепко стиснутого кулака с оттопыренным здоровым пальцем — мои друзья, на которых я целиком и полностью полагаюсь уже три дня.
Я прячу свой набросок в ящике письменного стола на рабочем месте, в тихом кабинете, в который дело не по делу заваливаются Сашка и Роман, когда я забываю про обязательную встречу на нашем лобном месте, чтобы о том о сём со стариками поговорить. Каждое утро забираю этот холст отсюда, уношу с собой, бережно уложив в огромную пластиковую папку, скрываю, чтобы Ася случайно не нашла того, что муж ей приготовил в довесок к основному подарку по случаю дня её рождения.
Коробка с широкой атласной, по цвету шоколадной лентой, в которой находится комплект элегантного и совсем не вызывающего нижнего белья, красуется сейчас, упираясь толстым краем в бортик каминной полки, напротив нашей с ней кровати, в которой тихо-мирно на боку покоится посапывающая сладко и размеренно бесстыжая жена.
Её голый вид — моя идея. Назвать это жёстким требованием, грубостью, придурью, руководством к действию, приказом или устным распоряжением не поворачивается язык. Она не сопротивлялась, не бурчала, не надувала губы, не стеснялась, когда я попросил её не надевать пижаму или ночную сорочку, когда Мальвина идёт со мной в кровать. Всего лишь на одно мгновение Ася попыталась усомниться в комфортности окружающей температуры в комнате и уместности полной обнажёнки, но первая же ночь, которую жена провела в моих настойчивых, почти беспривязных, но горячих объятиях, доказала состоятельность и своевременность обыкновенной просьбы.
«Вот так!» — поглядывая на неё, кошусь правым глазом, удивленно вскинув бровь. Жена неровно дышит, жалобно постанывает, по-детски носом шмыгает, теребит и потирает блестящий кончик пальцами, а затем раскидывается верхней половиной тела, оставаясь будто на боку. — «Да! Да! У-у-у!» — двигаю губами, пока накидываю оставшиеся до финала рваные штрихи. — «Ещё чуть-чуть!».
Обожаю на неё смотреть. Нравится слушать тихий и спокойный голос. Получаю эстетическое наслаждение, когда шпионом наблюдаю за её как будто каторжной работой, за которой моя Красова, как это ни странно, полностью растворяется, ярко расцветает и быстро успокаивается, когда случайно раздражается чьими-либо просьбами, которые неосторожно идут вразрез с её.
«Инга просит… Она сказала… Р-р-р-р… Оленька сообщила… Она просто невыносима, Костя! Ненавижу Юрьеву… А почему Терехова такая… Скажи же что-нибудь!» — в таких рефренах я, по счастливому стечению обстоятельств, не имею права голоса. Мне дозволено лишь покачивать головой и улыбаться в наиболее страстные мгновения, когда молчаливого согласия не достает, а Цыпе хочется как будто нечто большего. — «Я их обожаю! Волнуюсь… Очень-очень! Это ведь первый раз. Всего три платья, но…».
«У тебя всё получится» — взглядом отвечаю, не произнося ни звука. — «Ты моя родная! Трудяжка, сильная девчонка, упорная натура, непростой характер, любимый человек! Аппетитная хозяюшка-а-а-а. Рваный хвостик, штопанный малыш!» — как правило, я про себя пищу, не транслируя миленькие выражения вслух.
Тяжело поймать баланс и найти душевное равновесие в том, что стопроцентно состоялось, но непростые по характеру и разные по возрасту женщины, действительно, сдружились. Они неразлучные подруги, которые всегда на связи. Вечерний щебет в женском чате, куда я имел досадную неосторожность заглянуть, стал определенной притчей во языцех. Там… Там… Там царит разврат и вакханалия. Поэтому я предусмотрительно и без разговоров удаляюсь из комнаты, в которой Аська уединяется, чтобы потрещать с подружками о том, как их тяжелый женский день прошёл. Интересно, что в этой связи думают Юрьев и Фролов? Терпят или просто ни хрена не знают? Их дамы, в силу возраста, определенно знают, как заметать следы и застить «юношам» глаза? Означает ли последнее, что я просто-таки обязан престарелых мальчиков интеллигентно просветить на этот счёт? Хорошо, если обойдётся, а если нет. Мне сделать скрин, из-под полы сфотографировать экран, а после переслать в рабочий чат?
Высоко подобранные волосы — тугой пучок, который Ася накручивает каждый вечер, упирается в поролоном заполненное изголовье. Жена водит бессознательно рукой, убирая с глаз невидимые локоны, затем чихает и себе же говорит:
«Будь здорова, дорогая!».
Затянувшуюся экзекуцию, по-видимому, нужно прекращать. Снимаю острую, струящуюся атласным переливом ленту с подарочной упаковки белья, которое я намерен в скором времени с неё сорвать. Намотав концы на четыре пальца каждой руки, растягиваю ленту и осторожно несколько раз хлопаю, проверяя крепость ткани.
— Попробуем кое-что, жена? — возвышаюсь над ничего не ожидающей маленькой развратницей. — Тебе понравится. Полежи тихонько, я недолго.
Обмотав женскую кисть и завязав лёгкий узелок, протягиваю ленту к столбику кровати. С правой ручкой, как и ожидалось, не возникло никаких проблем и сложностей не произошло. То же самое осуществляю с левой, а после выпрямляюсь, наслаждаясь общим видом: