— О чем?
Вот тебе и на!
— Полагаешь, что у нас нет тем для разговоров? — откидываю голову назад и вбок. — Падай, я кому сказал!
— Мне казалось, что мы все обсудили.
Увы, не все!
— Итак, Ася Олеговна Красова, с сегодняшнего дня я, как глава семьи, ввожу новые правила, — слежу за тем, как осторожно она присаживается на подстилку, как мягко расправляет ножки, затем укладывается на живот и поправляет грудь, которая к земле прижаться ей мешает. — Всё? — намеренно выказываю нетерпение, как будто дергаюсь, бешусь и завожусь.
— Да, — спокойно, не повышая голоса, мне отвечает.
— Все спорные вопросы мы будем решать исключительно в миролюбивом тоне. Ор, крик, шум и гам — не про нас.
— Согласна, — дергает бретельки лифа, выстраивая сиськи в ряд.
— Ты не могла бы прекратить, — прикрыв глаза, сиплю.
— Что?
— Аська, с нами маленький ребенок, более того я пытаюсь воззвать к чему-то главному и чересчур серьезному, а ты мнешь свое богатство и строишь глазки, демонстрируя ни черта не соображающий взгляд.
— Предлагаешь снять?
— Ты обалдела?
— На пляже принято быть в купальнике, Костя. Ты не пристыдишь меня, потому что я не обнажена.
— Ой, ли?
— Что? — она откатывается, выставляя мне под нос не маленькую грудь. — Не нравится?
Как ей сказать, чтобы не сбить крепкую струю?
— Нравится, — хриплю, одновременно с этим снимаю темные очки и растираю пальцами одной руки сильно воспаленные глаза. — Это был тоже комплимент…
— Грубость, ты хотел сказать?
— Я не грубил.
— Как посмотреть! — жена с глубоким вздохом возвращается в исходное положение и мостит полушария, пристраивая дыньки в образовавшиеся углубления на подстилке.
— Предлагаю сейчас все обсудить и стереть почти незримые штриховые линии недопонимания, а вечером, в качестве закрепления полученного результата и новых договоренностей займемся любовью, как в последний раз.
— Что?
Я наконец-таки догнал! Специально в дурочку играет: во-первых, по сто пятьдесят раз переспрашивает, будто бы не понимает настоящей сути предложений и очевидных смыслов моих простых вопросов; во-вторых, вращается и крутится угрём, которому в пространстве явно тесно, потому как он не привык с таким монистом быть где-то в последних, черт возьми, рядах; а в-третьих, обида все еще живет и пышет, и, что чересчур противно, не позволяет нам с ней синхронным образом дышать.
— У меня болит щека, жена, — скосив глаза, ей сообщаю.
— Извини, пожалуйста.
— Сто раз решила повторить?
— А что еще? Что мне нужно сделать?
— Во-первых, пообещать никогда не поднимать на меня руку…
— Ты тоже ударил меня, — обиженно гундосит в нос. — Я обещаю, Костя.
— Принимается. Могу поцеловать, если ты не возражаешь. В качестве поощрения, конечно же.
— Мне будет приятно, — глуше, тише и в песок шипит.
— Ася?
Я ведь не ослышался и не ошибся?
— Поцелуй, пожалуйста, — отвернувшись от меня, нудит.
Меня упрашивать не надо. Я подбираюсь ближе и, обняв ее за плечи, губами прикасаюсь к позавчера обиженной щеке.
— Больно? — посасываю и ласкаю языком соленую пергаментную кожу.
— Да, — жена боится, видимо, щекотки.
Ася подтягивает плечико и зажимает мой нос, пресекая продвижение.
— Во-вторых, не будем повышать голос. Слышишь? — забираюсь языком в ушную раковину, вылизываю лабиринт хрящей, проникая глубже, носом забираю душный воздух.
— Да.
— Сын не будет знать, что такое скандал и с чем его едят. Ася, это очень важно!
— Важно?
Я помню, как подобное происходило в моей семье, когда слепой отец воспитывал специфическим образом недалекую, но зрячую и чересчур жизнелюбивую мать. Он ни разу руку не поднял, зато словами грубо и безжалостно её стегал. Я выросший ребенок, довольно рано повзрослевший и узнавший, что означает почти полное отсутствие материнской ласки и любви. За это, между прочим, Петр Красов, простой смотритель старого маяка, казнил всю жизнь себя, безжалостно гнобил и грубо истязал. Вероятно, отец что-то начал понимать, когда в свои четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет я никак не мог найти себя. Вернее, Костя Красов сходился очень тяжело со сверстниками, предпочитая шумным компаниям уединение в развалинах или на топляках, которыми кишел наш дикий пляж. Вот там я повстречал Юлу и огромную семью Смирновых, в которую стремительно проник и сразу стал своим. Вполне возможно, что я ничем не отличаюсь от этой Аси, которой в жизни меньше повезло, чем мне…
— У тебя есть какое-нибудь смешное детское прозвище, Мальвина? — рисую пальцами и обвожу ногтем острый угол выступающей небольшой лопатки. — Приятно?
— Да, — подставляется и прикрывает глазки. — Цыпленок, наверное? — от наслаждения сильно сокращается, дергается и в ладонях прячет почему-то покрасневшее лицо. — Господи, что ты делаешь?
— Цыпленок? — я подключаю губы и язык. — Тшш, лежи спокойно, а то, — выставляю зубы, осторожно клыками прихватив тоненькую кожу, оттягиваю и смакую, увлажняя поры, — укушу!
— Так меня называла мама. Ну… То есть, мама Аня. Понимаешь? — вполоборота обращается ко мне, а я, чтоб ее, уже плыву.
— А почему? Ты была желтенькой? Тогда, наверное, канарейка. Лимончик? Нет? Настаиваешь на цыпленке?
— Я была очень маленькой и всегда взъерошенной. До восьми лет ходила Марьей Нерасчёсанной. Волосы, — трясет головой, на которой ее богатство собрано в высокий разлохмаченный пучок, — тяжело было собрать во что-то подходящее. Косы или хвосты, например. Понимаешь? Никто не желал с этим связываться, а постричь их я не разрешала. Пищала и забивалась в самый дальний угол, отбивалась, как могла. Вот так! — она приподнимается, расставляя руки, согнув их предварительно в локтях. — Растопыривалась и застревала там, где находилась.
— Попробуй найди, да?
— Ага. Я была похожа на птенчика, который неудачно вылупился и тут же выпал из гнезда. Очень светлые волосы… Альбинос, наверное, но с голубыми глазами. Ты представляешь, а я ведь потемнела. Костя?
Я не люблю блондинок. Терпеть их не могу. Наверное, потому что в своей жизни натуральных девочек с природным цветом не встречал.
— Угу…
— А у тебя? У тебя было смешное прозвище?
Мать называла дорогим Котёнком, а Юля — Костяникой.
— Нет.
— Не может быть, — отвлекаясь на завозившегося в своем гнезде ребенка, Ася дергается и подбивает плечиком мой подбородок. — Ой, извини…
Уж больно жалкие слова до приторности надоели, я подминаю синеглазку под себя и, прищурив взгляд, рассматриваю ту, которую сегодня предполагаю неоднократно взять.
— Я отъеду на пару часов, Цыпленок. Работа не отпускает, но это ненадолго. Подпишем документы, ударим по рукам, я обязательно отвешу щелбанов Фролову и сразу же назад.
— Цыпленок? — упирается мне в плечи. — Ты настоял на том, что день будет без моих клиентов, а сам…
— Цыпа-Цыпа, если угодно. Так вышло, Ася. К восьми вернусь. Обещаю. Короче, будь готова!
— К чему? Не командуй, пожалуйста.
Не терпит приказного тона, не желает подчиняться, хотела бы играть исключительно на первом плане и только в главной роле? Не хочу разочаровывать и обижать, но до подобного курочке еще расти, попутно развиваясь и оттачивая приобретенные с походом яркие таланты.
— Будь готова к закреплению полученного результата, — опускаюсь ниже, уже касаюсь грудью и прилипаю животом.
— А разве результат получен?
— Остришь?
— Нет. Интересуюсь просто.
— Заодно и проверим.
— Зачем пугаешь?
— И в мыслях не было, — нагло ухмыляюсь, не отводя глаза, вытягиваю губы и подбираюсь к женскому лицу, которое как будто отдаляется. — Ася, ты исчезаешь? Не третируй песок, лежи спокойно, а то…
— Я неумеха, Костя, — она проводит пальцем по моей щеке, обводит скулу, скребет по челюсти, придавливает бугорок на подбородке и несмело оттягивает нижнюю губу. — Я учусь…
— Учишься? — хмыкнув, опускаюсь, располагаясь полностью на ней. — Зачем?
— Чтобы соответствовать, — я слышу, как сбивается ее дыхание, как бьется сердце, тараня острыми ударами мою грудную клетку. — Вот увидишь…