— Черт! Да на тебя все мужики на кухне засматривались и засматриваются. Мотя даже с ума сходит, а ты хоронишь свою фигуру под тряпками из журналов мод восьмидесятых годов и корчишь неприступную девицу. Эксклюзивно, но топорно! Почему ты не дала парню шанс, а вместо этого шустренько смоталась на курорт? М? Что скажешь, Ступик? — оттопыренным большим пальцем в отличном жесте показывает в другую комнату позади себя. — Увидела море, развеялась, загорела и обжилась проблемами. Как впечатления? Не хотела вспоминать, подруга, но ты вынуждаешь. Почти год прошел, а ты словно в рот воды набрала, — она вдруг наклоняется ко мне и шепчет прямо в ухо. — Тебя там изнасиловали? Ась, ты можешь мне довериться. Почему молчишь?
— Ты опять?
— Он примет тебя с прицепом, солнце. Матвей — твой самый лучший шанс, счастливый случай, и зоркий взгляд в уверенное будущее.
— Шанс?
— Именно!
— Низкорослый официант, у которого нет носового платка и расчески? Это его ты называешь лучшим, счастливым, выигрышным и зорким? — ловлю ее кивок в качестве скупого подтверждения. — Парень с грязными ногтями и постоянно шмыгающим носом? У него закисшие глаза, Валерик. Ни разу не замечала? Или для Ступиной сойдет? Она его отмоет, приведет в порядок, потому что… Старомодна, топорна, допотопна и постоянно посещает магазины с уцененными б/у товарами?
— Он не Аполлон, солнце, но…
— Между прочим, Матвей никогда не сходил с ума — к твоему сведению, подруга. Я убеждена, что это его обычное состояние. Он привык страдать, привык придумывать препятствия, потому как их преодоление — одно-единственное важное делом его никчемной жизни. Он по гороскопу — «ходячая неприятность и рассеянность». А я не хочу так! У меня другие планы, цели, идеалы. Ты достаточно меня обидела, Валерия. Надеюсь, что ты отдаешь в том себе отчет, — надуваюсь, в попытках выдернуть из ее рук дорогое сердцу платье, сильно вздрагиваю, грубо упираюсь, потом подпрыгиваю, но не солоно хлебавши на то же место возвращаюсь. — Верни туда, откуда взяла, и не трогай уже уложенные вещи! — рычу довольно глухо, насупив грозно брови.
— Ты самая лучшая, Ступик. Подруженька, остановись! — расставив руки, пытается меня обнять, но я почти мгновенно делаю зеркальный жест — сделав только шаг, спокойно отхожу назад и в то же время сильно отклоняюсь.
— Спасибо за комплимент, — лениво бормочу. — Но моя внешность, Лерочка, не имеет никакого отношения к тому, что происходит. А твои надуманные романтические этюды а-ля «пастушка-пастушок» совершенно не впечатляют и, уж тем более, не заставят меня изменить свое решение. Я намерена уехать и освободить комнату. Кстати, я что-то по деньгам вам с Данечкой еще должна?
— Аська, прекрати цепляться к словам, — теперь она топочет ножками. — Иногда полезно выключать слух и доверять инстинктам. Слушай сердцем. Значит, на мои замечания относительно внешности, а также слова извинений ты не обращаешь внимания, а на той глупости зациклилась? Избирательно, чрезвычайно избирательно. Где сердце? Почему оно не слышит?
— Все слышит и даже понимает. Я сейчас тебя, вероятно, пренеприятно удивлю и огорчу, но я все время им и слушаю. Хотя надо бы и рациональность подключать, но…
— Ася-я-я-я! — теперь подруга на повышенных тонах скулит, а я зажмуриваюсь в желании прикрыть руками уши. — Я извиняюсь, умоляю, и дергаю тебя. Хочешь, чтобы на колени встала?
— Нет.
— Господи, куда ты пойдешь?
— А тебе не все равно? — возвращаюсь к своей дорожной сумке, чтобы продолжить укладывать те жалкие вещички, которыми за семь лет самостоятельно и честно обросла. — Кому какое дело? Все будет хорошо, Лерочка.
— Послушай! — подруга цепляется пальцами, как длинными баграми, за мои снующие в пожитках руки. — Остановись. Выдохни. Успокойся. Давай подумаем. Последний раз. Проговорим ситуацию? Ты должна мне разговор, считай, что я решила долг с тебя взыскать. Итак, зачем ты продала квартиру?
— Деньги были нужны, — здесь нечего скрывать.
Теперь стою, как тычка, негнущимся стручком дебильно пялюсь в стенку, плавно проплывающую у меня перед глазами. Моргаю жалкой куклой и на автомате что-то повторяю. А Лерочка, по-моему, своего добилась.
— Роды — весьма дорогое мероприятие, подруга. Сначала я растратилась, пока собирала приданое для сына, затем старательно и дисциплинированно оплачивала внушительный перечень назначенных мне анализов. Видимо, этого было недостаточно и мне в довесок к перечисленному любезно выкатили бесполезные обследования. Уж больно ревностно врачи схватились за меня. А на анестезию, увы-увы, полученного от продажи все же не хватило. Представь себе, но эта мизерная часть, к сожалению, не спасла. И черт с ним, с тем обезболиванием. Правда, пришлось немного потерпеть, тужась и потея, — замечаю, как подруга удрученно качает головой. — Считаю, что вела себя достойно. Знаешь, Лерик, я ведь не кричала, только лишь постанывала, впиваясь острыми зубами в собственную плоть. Вот сюда! — вращаю перед ее носом той рукой, которая два месяца назад в городском родильном доме от меня же сильно пострадала. — Старалась не раздражать других девочек и акушерок. Этого не любят.
— Не придумывай.
— Мне не хватило на послеродовый бокс или хотя бы на двуместный номер. Я не жалуюсь, но ты спросила: «Зачем?». Вот я и ответила. Спасибо вам с Даней, что приютили голодранку.
— Я с этой планеты, Ступик. То есть ты считаешь, что стоимость небольшой по габаритам однокомнатной квартиры, пусть и не в центре, соизмерима с тремя сутками, которые ты провела в больнице? Не заскучала бы в том изоляторе? Отдельный бокс…
— Родишь — узнаешь. Мне, малыш, в тот момент хотелось немногого: тишины и полной изоляции.
Мой мальчик плакал и не мог пристроиться к груди, которая фактически орала от молока, которое почему-то слишком быстро прибывало. Специалисты по грудному вскармливанию в недоумении пожимали плечами и расчесывали затылки, спрятанные под медицинскими светло-голубыми шапками. Сынок лишь хныкал, старичком кряхтел и резко акал, стеснялся и тихонько — вторая странность, между прочим, — плакал. Ребенок как будто чувствовал, что слишком скоро пришел в жестокий свет.
— Ась…
— Еще больничный! — поднимаю голову, при этом гордо задираю нос. — Два месяца — до, и вот остаток — после. Я не работаю, а кормить его и себя ведь чем-то нужно.
— Больничный оплачивается государством, солнце.
— Цена вопроса — мизер, Лера. Чем мой Тима хуже других малышей? К тому же нас ведь только вот выписали…
У крохи совсем не заживал пупок: гноился и не подсыхал. Две недели мы провели с ним в частном стационаре, где каждая кривая тетка с напяленными на нос очками, выступающими в роли старомодного монокля, считала своими долгом и обязанностью устыдить меня, и сделать замечание о том, что я из рук вон плохо слежу за физическим состоянием грудничка-сынишки. Трясусь над тем, что должно по факту выходить само собой. Никому не объяснишь — да я и не пытаюсь, — что эта кроха — единственное дорогое существо, благодаря которому на белом свете я больше не одна.
— Еще бы! У тебя же сын болел, — поставив руки себе на пояс торжественно Валерия провозглашает. — Тима, Тимоша, Тимка, Тимочка, Тимофей. Все для него? Стоп! — внезапно прекращает умиляться.
— Да-да?
— Ты подмазывала врачам? Давала взятки? Золотила карман халата? До меня только дошло. Ася Ступина, ты чокнутая. Что с тобой?
— Да, — блаженно улыбаюсь. — Тебе этого не понять, Миллер. Но ты все осознаешь, когда появится живое существо, полностью зависящее от тебя: от твоей улыбки, слов, действий, наконец.
— Он ведь даже не зарегистрирован. Ась… — как будто чем-то поперхнувшись, мгновенно затыкается, а после словно родовую тайну всем вещает. — Ты грубо нарушаешь закон. Медицинское свидетельство о рождении давно пора обменять на обыкновенное, стандартное. У парня нет социальной карточки и полиса. Он не гражданин?
— Гражданин.
— Смеешься?
— Нет.
— Это административка, Ступик! Напрашиваешься? Денег и так нет, а там штрафы, между прочим. Поэтому и минималку получаешь. Я, похоже, пошутила. Это уголовка! Взятки и укрывательство ребенка. Думаю, что это не одна статья. Тебя лишат прав! Приди в себя, солнце. Пожалуйста… Молю-ю-ю-ю-ю-ю!