— Малышня должна находиться в специализированных креслах во время движения, Оля. Тимофею нет еще и полугода, поэтому для него это приспособление заменяется подобием колыбельки, которую я немного модернизировал, — вместе с этим перевожу ручку переноски в подходящее положение и разворачиваю ее таким образом, чтобы помещенный внутрь сын смотрел исключительно в лобовое, а значит, только прямо и вперед, и встречался взглядом со мной, когда я буду подмигивать пареньку, поглядывая в зеркало заднего обзора. — Вот так! — кивком показываю ей, чтобы убрала ремни безопасности и освободила место для маленького пассажира. — Порядок! — располагаю в детско-штурманском кресле сына, защелкнув между ножек карабин и расправив шлейфы, придавливаю напоследок носик. — Не забудь пристегнуться, — обращаюсь к ней. — Безопасность превыше всего, — выдав речь, захлопываю дверь, и последнее, что слышу и вижу, это недовольное бормотание Юрьевой и её борьба с тугим ремнём…
Александр Фролов, Роман Юрьев и Никита Платонов синхронно подпирают задницами капот внедорожника начбеза и таращатся по сторонам, изображая трех баранов. Караулят нас на парковке перед областной клинической больницей. Они следят за передвижением прибывающих пациентов и водят головами, выполняя слышимые только ими странные команды.
— Ася любит розы? — Ольгу, по-видимому, заинтересовал букет на пассажирском кресле рядом со мной, доехавший сюда с большим комфортом.
«Исключительно белые!» — вчера узнал, когда случайно вскрыл тайник Мальвины.
— Угу, — слежу по боковым зеркалам за тем, что происходит справа и слева от моей машины.
— Очень нежный подарок, Костя. Уверена, что ей понравится.
— Угу.
— Как будем действовать?
— В смысле? — я резко скашиваю взгляд и посматриваю на нее, демонстрируя сильно напряженный профиль.
— Я могу подержать Тимофея, а ты войдешь, подаришь ей цветы, вы поговорите и…
— Нет никакого плана и уж тем более стратегии. Если ты помнишь, — потихоньку сдаю назад, просачиваясь между двух автомобилей, — я был против твоей поездки. Но раз твой муженек ждет, считай, что я выступил в роли извозчика и привез тебя. Сейчас передам, как горячий пирожок, в его крепкие руки, и делайте то, что пожелаете нужным, но…
— Козел! — она шипит змеей.
— Будешь выражаться, мама-крестная, вылетишь на полном ходу из моей машины, — на последнем предложении сын странно взбрыкивает и, ударив пару раз ручонками по подлокотникам, что-то нехорошее пищит, встречаясь глазками со мной.
— Ты галантен, как всегда, — перекрестив на груди руки, Юрьева откидывается на подголовник и глубоко вздыхает. — Хам и грубиян, ты, Красов! Бедная девочка — твоя Ася. Чтобы выносить тебя, необходимо иметь просто-таки ангельское терпение. Юля не смогла, потому что…
Потому что никогда не любила меня! Такое тяжело признать, но это правда. Догадывался ли я об этом? Да, да и да! Смирнова не скрывала истину. Она старалась соответствовать, хотела быть покладистой и милой; Люлёк умела ублажать, но ни разу, к сожалению, не была со мною искренней. Наш брак был ложью от самого начала, вероятно, даже от момента детской встречи, и до эпического финала, дешевой и не очень-то искусной игрой, так называемой вынужденной мерой. У Юли был на руках маленький мальчишка от мужчины, которого она самозабвенно и не таясь любила. Ей нужно было жить и выживать. Близкие, родня, да и я в том числе, неустанно ей трубили, что жизнь с потерей любимого козла не заканчивается, а только начинается. Мы настаивали на том, чтобы она очухалась и задумалась о том, как дальше сложится ее судьба, если она вдруг останется одна. Иногда мне кажется, что я вынудил Юлу, заставил выйти замуж, приказал, даже обязал и навязал себя в качестве ненавистного ей мужчины. В том, что с нами произошло, никто не виноват. Мы преследовали с ней разные по величине и значимости цели. За это и поплатились: я — браком, а она — мной, моим надоедливым присутствием в их с сыном жизни.
— Ты не могла бы не вспоминать мою бывшую при Асе? — глушу мотор и убираю руки с рулевого колеса, при этом почему-то опускаю голову и прикрываю глаза. — Оля, пожалуйста, не стоит вспоминать имя женщины, с которой меня больше ничего не связывает, и уж тем более не стоит этого делать в присутствии новой жены. Тебе не понять, потому как ты у нас однолюбка, прожившая с одним мужчиной целую вечность, а я…
— Извини. Не хотела. Вырвалось. Ты меня достал! — рычит и выставляет скрюченные пальцы. — Не сводничай, Костя.
— Что? — ехидно усмехаюсь.
— Ты понял, о чем я говорю.
— Нет.
— Наш брак, — а я слежу за ней через зеркало, она же в этот непростой момент опускает руки на колени и прижимает подбородок к своей груди, задевая острым пиком основание тонкой шеи, — это пародия на совместную жизнь мужчины и женщины. Мы шуты, но по-другому, видимо, уже не можем. Я хочу его отпустить, да только не могу. Или Ромка не уходит. Тут не уверена. Каков в представленной задачке правильный ответ? Он все ещё проживает тот эпизод, Костя. Всё ещё… Всё ещё… Всё ещё бьет и каждый раз убивает. Юрьев плохо спит по ночам…
Это стопроцентно совесть!
— Спасибо, что помог нам. Ты не пожалеешь.
Никогда о подобном не жалею.
— Ты думаешь, нам нужно развестись? Пусть он живет, да? Без меня? Я ведь не пью, но курю. Много! Никак не могу бросить, понимаешь? — она вдруг добавляет. — Сюда, — обхватив себя за шею двумя руками, медленно сжимает, выдавливая жизнь из себя, — не лезет пойло, зато никотин хорошо идет. Такое не заглушить.
— Ложь! — хриплю. — Смотри, — хочу перевести фокус ее внимания на приближающихся к моей машине трех здоровых лбов, — вон твой муж идет. Улыбается, как идиот. А знаешь, почему?
— … — вскидывается и устремляет на приближающегося Юрьева глаза.
— У него вот тут, — сформировав прежде пародию на пистолетный ствол, я приставляю палец к правому виску, затем шиплю и имитирую выстрел через доморощенный глушитель, — незалатанная рана. Дай же вам шанс…
Второй этаж… Закрытый холл в гинекологическое отделение… Пост медсестер, основательно упакованный в плексиглас… Суетящиеся мужчины-посетители, пришедшие проведать своих женщин, девушек и жен… И наша громкая компания, столпившаяся на пятачке перед почти стерильным входом, за которым нам, по-моему, никто не рад.
— Здравствуйте, — придерживая Тимофея и развернув его лицом к вынужденной обстановке, обращаюсь к той бабе, которая так нелюбезно встретила нас во время стремительного посещения санпропускника и женской обсервации.
— Встречи с пациентами разрешены исключительно с одиннадцати часов, — грубо отвечает.
— Я хочу узнать о состоянии своей жены и одним глазком посмотреть на нее.
— Добрый день, — внезапно вклинивается Ольга. — Моя сестра — жена вот этого мужчины. Нам бы просто поговорить с ней и удостовериться, что у нее все в порядке…
— Фамилия? — бормочет эта баба.
— Красова, — выдавливаю из себя и покачиваю сына.
— Девятая, — сообщает номер палаты, в которую перевели Асю после реанимации. — Пятнадцать минут, а потом дождетесь официально установленного времени. Всем наплевать на распорядок дня в больнице. В конце концов, это не проходной двор, а хирургия и гинекология.
— Спасибо, — я отрываю ногу от земли и переступаю через порог, словно перехожу невидимую черту.
— Халат! — рычит мне вслед «громила».
— Костя, возьми, — Ольга протягивает мне больничное убранство, а потом берет такую же одежду и себе.
Похоже, в этом отделении расположение палат соответствует расстановке домов в городской черте: с правой стороны — четные значения, а с левой — нечетный ряд.
— Здесь, — Оля лучше ориентируется на местности и практически меня ведет. — Давай цветы и сына. Я подержу его. Зайди один, разведай обстановку. Может быть, она не одета или спит. Сколько там женщин? — мы тормозим перед дверью, за которой определенно происходит какая-то грубая возня. — Что там? — Юрьева оглядывается, а затем, приложив ухо к полотну, прислушивается к тому, что происходит за закрытой дверью. — Постучи прежде, чем войти!
Как в детстве! Мне бы честь отдать и щелкнуть каблуками, а затем воскликнуть: