— Если под достойным режимом и качеством манипуляций, в числе которых хотелось бы вспомнить уколы галоперидола, Вы понимаете связывание беспокоящих персонал пациентов, перенесших только-только тяжелую операцию, то…
— Не преувеличивайте, Константин. Это не насилие и никакого связывания. Пациентку зафиксировали и только.
Ха! Да я еще и не начинал. И только? Ему, пиздец, смешно?
— Ася вставала, падала, кричала и звала на помощь.
Потому что испугалась! Неужели тяжело понять. Прояви он хоть чуточку внимания и сочувствия, возможно все сложилось бы иначе. Этот Виктор Николаевич рекомендовал мне отправиться домой, отдохнуть, чтобы с новыми силами начать следующий день. До сих пор корю себя, что послушался и выполнил еще одну рекомендацию этого светила.
— Неприятности сотрутся, Ася забудет, Константин. Память избирательна.
«Особенно у женщин!» — забыл, по-видимому, добавить.
— Они рожают в муках, а при потугах стонут, затем хрипят, что больше никогда, ни под каким прицелом сюда не вернутся и не покажут носа. А потом: «Помните меня, Виктор Николаевич? Я рожала здесь два раза подряд?». Спрашиваю: «Чего ж ты, милая, опять пришла?». «За третьим!» — и гордо задирает нос.
Весьма познавательно, но:
— Она, возможно, и забыла, зато я прекрасно помню, в красках и с мельчайшими деталями, в каком состоянии её нашел и как тяжело было наблюдать за тем, как к моей жене потом, на следующий день, возвращалось нормальное поведение и потерянное от этих психотропов адекватное сознание.
— Нормальное? То есть…
— Ей двадцать пять, доктор! Вы даете Асе слабенькие шансы на возможность в дальнейшем иметь детей. Всего каких-то пятьдесят процентов. И просите меня не обнадеживать её, мол, на всё воля Божья. Как для человека науки вы рассуждаете весьма непрофессионально. Да или нет — и всё! Клепаете математические рассуждения, словно имеете соответствующую квалификацию. Там еще дополнительные условия надо бы учитывать…
— Где? — у врача ползут на лоб глаза.
— В теории вероятностей. Не всё так просто, а вышкой не описать человеческие организмы. Везде не правы, Виктор Николаевич. Ваши домыслы и рассуждения, а также гадания по линиям руки, «как будто два изгиба — значит, будет двое», смотрятся дико и попахивают средневековым шарлатанством. Живёте, видимо, с коробок конфет и бутылок игристого, которыми Вас задаривают благодарные пациентки и их мужья, хотя, в сущности, Ваша заслуга в их родительстве весьма спорна и уж точно минимальна. Это первое! Теперь второе…
— Не утруждайтесь, Константин. Вы пришли наконец-то выразить свое недовольство тем, что тогда произошло?
— У нее на животе вполне определенный шов, который медсестрички скрупулёзно обрабатывают. Вы таскаете её на осмотры, на которые жена, между прочим, ходит, как на постоянно откладывающуюся казнь и без особого энтузиазма, что и понятно. Задерживаете её, видимо, обо всём расспрашиваете, утешаете, и не спешите отпускать. Сейчас напомните мне про то, что это не база для отдыха? Однако не стоит — я ведь не забыл и прекрасно помню. Это нонсенс! При всем желании не удалось бы, если каждый раз обращать внимание на кислые мины Ваших подчиненных, которыми они вознаграждают беспокойных посетителей моей жены. Так, о чем Вы там с ней, за закрытой дверью, говорите? Настраиваете против меня? Из-за меня, да? Мол…
— Это глупости. Достаточно. Очевидно, что у вас с Асей личные проблемы, но дело точно не во мне. Идите к жене, а мне пора работать, — подкатывается к столу. — Есть ещё вопросы по терапии?
Сейчас, сейчас, сейчас…
— В-третьих, она была связана, вероятно, более двенадцати часов. Получила достойную, — я грубо шикаю, — е. ать ещё какую, достойную дозу успокоительных и качественное обхождение, когда стонала на скомканной, пропитавшейся её потом наволочке, возясь на больничных простынях, как неудачно перевернувшийся на панцирь мелкий жук. Затем выслушала уж точно неискренние слова с извинениями и, наконец, была переведена в отдельную палату под пристальным вниманием и шушуканьем ваших требующих уважения и почёта медсестер. В чем проблема, Виктор Николаевич? Отправляете меня к жене? Я пойду! Но немного позже. Позвольте продолжить?
— Вам не требуется мое разрешение, Константин.
Опять намек на всемогущий толстый кошелёк? Вот козёл!
— Пять минут — не больше! Итак, теперь Вы спрашиваете у меня, когда я намерен ей сказать, что та кожаная линия, прикрытая бинтом и бандажом, к которой она боится прикоснуться, чтобы не пискнуть и не зажмуриться… Да что я, в самом деле! Она не смотрит на свой живот потому, что, вероятно, о чем-то нехорошем и без моих слов уже догадывается… Не делайте из молодой девочки дуру! Я зашел сюда не для того, чтобы в очередной раз выслушивать порцию нравоучений и пикантных эпизодов из Вашей богатой практики. Хватит кормить меня медицинской философией и укорять тем, что я в чем-то успешнее, чем скучающее окружение, и не касайтесь укрытыми латексом руками нашей жизни. Моя семья — не идеал, но мы работаем над этим и к чему-то подобному стремимся. Считаете, что собрали весь анамнез? Заверяю, что ошибаетесь во всём, в каждом грёбаном предположении. Не имеете права давать моральные советы и упрашивать меня, как можно скорее, растрепать юной женщине, что её следующее материнство под большим вопросом. Похрен! Ясно? Доходчиво? Я не под наркотиками и мудрые слова про статистику и тому подобную мутотень, что дети цифрам не подчиняются, что их появление бесценно и не поддается законам, не внимаю. Если она захочет, мы тоже придем за вторым ребёнком! Но уж точно не сюда.
Потому как я стопудово не забуду. Не забуду её глаза, наполненные вязкой слезой, не сотру из памяти её подрагивающие губы, и гарантированно не смогу смириться с унизительным положением, в котором нашёл свою жену.
— У неё непростая судьба. Она сирота! Круглая! Забытый в родильном, вероятно, Вашем гостеприимном, доме ребёнок, который никогда не знал любви матери и не видел своего отца. Возможно, у Аси детский взгляд на вещи и иногда непонятное окружающим инфантильное поведение, но связывать ей руки и ноги — однозначный перебор. Она не второй сорт, не безмолвное животное, которое понимает только кнут и силу. Вы… Вы… Вы… — я брызжу слюной, захлебываясь словами, давлюсь предложениями и рычу, как взбесившейся от недополученной дозы двуногий хрен.
Меня корежит от несправедливости, с которой мы столкнулись здесь.
— Вы устали, Константин, — спокойно заявляет.
— Я не закончил! — встаю со стула, демонстративно расправляюсь.
— Вся здешняя атмосфера действует угнетающе. Я это понимаю, потому что здесь работаю. У меня иммунитет к такому, а Вам, по-моему, тяжело привыкнуть. Болеть никто не хочет, а про любовь к нездоровью я, естественно, не говорю вообще. Вы сидите с ней, насыщаетесь надуманной скорбью, жуёте события, в десятый раз прокручивая случившееся у себя в мозгах, заражаетесь больничной атмосферой и, как следствие, погружаетесь глубже. Тянете сюда ребёнка и вот…
— Выписывайте, если мы так надоели. Асе лучше? Она готова? Ваш уход исчерпан? Если нет, то продолжайте и делайте все возможное.
Хочу еще добавить, что:
«Деньги есть! Не скупись на рецептурные листы, медицинская скотина, а меня… Меня не торопи!».
— Я готовлю выписку. Вероятно, завтра-послезавтра, — подкатив глаза, задумчиво вещает.
— Отлично! Нам подходит, — застегнув пуговицы на пиджаке, разворачиваюсь, чтобы выйти.
— Есть одна проблема, Константин!
— Мы справимся, — хватаюсь за дверную ручку и уже почти нажимаю на рычаг, как незамедлительно получаю плевок из слов себе в затылок.
— Хотелось бы, чтобы Ася узнала о том, что она перенесла и какие последствия ее ожидают позже, а также какое запланировано восстановление, регулярное наблюдение и какие назначения она получит. Своевременно! Я подчеркиваю, до выхода из больницы. Она должна быть готова. Вы заверили и меня в том числе, что сделаете это самостоятельно. Пора, Костя! — охренительная фамильярность, от которой сводит зубы и самопроизвольно сжимается кулак. — Чем дольше тянется Ваше щадящее «лечение» душевных ран пациентки, замыливание глаз, тем сложнее это сделать. Я прав?