Тем временем, впервые за многие годы, мама начала писать письма. Достаточно веселые, полные пересудов о некоторых соседях, кипящие от сообщений о покупке новых портьер для окон, рецептов пирогов и всякой всячины. Сначала подумалось, это хороший знак. Но потом кое-что в них стало меня беспокоить. Однако в ту пору ничего определенного я сказать не мог. Пока не получил пятьдесят первое письмо. В нем она написала несколько слов о новой учительнице в нашей старой школе. Я прочитал его дважды, прежде чем вспомнил, что школьное здание разобрано пятнадцать лет назад. Когда я это осознал, остальное мне тоже стало понятно. И портьеры с пирогом. Портьеры были теми самыми, которые она повесила на окна много лет назад, а рецепт с изъяном — .дирог довольно долго получался слишком сладким. Мама потом изменила некоторые ингредиенты. Но сути оно не меняло. Прослеживались в письме и другие странные детали. Она беспокоилась обо мне, и я решил позвонить.
Голос мамы звучал как обычно, в нем чувствовалось лишь волнение, как бы со мной не случилось ничего плохого. Она поговорила со мной пару минут, затем пробормотала что-то об обеде, который стоял на плите, и быстро повесила трубку.
Тут было явно что-то не так. Я быстро собрался, чтобы ехать к ней, но вдруг остановился и вернулся к письмам. Решил сначала позвонить доктору Маттхеву. Представившись, спросил его, как дела у мамы. Тон его голоса тут же стал профессиональным. У нее все хорошо — просто замечательное физическое состояние для женщины такого возраста. Необходимости приезжать прямо сейчас нет. С ней действительно все в порядке. Но врач несколько переусердствовал в своих уверениях и не смог скрыть волнения в голосе. Поэтому я подумал, что лучше все-таки взять несколько дней отпуска, чтобы повидаться. Подошел к шкафу и переоделся. Лиза была в каком-то клубе гражданской мелиорации, и я оставил ей записку. Она еще долго не появится дома, и я вполне мог ехать. Новый кадиллак в полном порядке и готов к поездке.
Если я чуть превышу скорость, то вполне успею купить билет на самолет. А я ее чуть превышу. Чуть-чуть. В большинстве случаев полицейские не цепляются к владельцам таких машин. И точно, на дороге не возникло никаких неприятностей. Маттхев жил по тому же, что и прежде, адресу. Нельзя сказать, чтобы я от него был в восторге, тем паче, что его снежно-белые волосы ассоциировались у меня почему-то с образом ледяной камеры морга, а бесцеремонный, выворачивающий наизнанку взор вообще приводил в бешенство.
Док нахмурился, взглянув мне в лицо. Затем бросил быстрый подозрительный взгляд на кадиллак.
— Я думаю, вас сейчас называют Эй Джи. Проходите, раз уж вы здесь.
— Он провел меня через приемную в офис, взглянув еще раз украдкой на машину. Там же достал бутылку хорошего шотландского виски. Увидев мой одобрительный кивок головой, смешал его с кубиками льда. Затем, усевшись в кресло, стал внимательно изучать меня. — Эй Джи, верно? — повторил доктор, и тон его голоса показался мне недовольным. Звучит внушительно, видно, вы добились успеха в жизни. Хотя ваша мать упоминала, что несколько лет назад у вас были какие-то трудности?
— Но это не коснулось финансов. — Об этих неприятностях могла сообщить только Лиза. В свое время она, должно быть, написала о них маме, потому что я не обмолвился ни словом. И позже, когда согласился купить грузовик для зятя, она, наконец, полностью простила меня. Вообще-то это совершенно не касалось Маттхева, но, насколько знаю, доктора всегда суют нос в чужие дела. Только вот почему? Он все еще изучал меня, но временами через окно косился на машину.
Затем поднял стакан, чтобы допить виски.
— Все это очень любопытно. Но, проклятье, я должен быть честным с вами. Ведь вы ее все равно увидите. Конечно, ваша мать — старая женщина, Эндрю, и у нее есть то, что можно назвать значительным состоянием. Когда дети, которые в течение многих лет не волновались и не заботились о ней, вдруг возвращаются, это едва ли вызвано любовью. И мне совсем не хочется, чтобы сейчас с Мартой что-то случилось!
Намеки в его замечаниях очень перекликались с моими собственными подозрениями. Я почувствовал — все внутри сжалось, и напрягся с досады и страха. Вопросы задавать не хотелось. Еще не прошла обида за то, что док вмешивается не в свои дела. Но я должен был знать все наверняка.
— Вы имеет в виду старческое слабоумие?
— Нет, — быстро ответил он, приподняв бровь. — Нет, Эндрю, она не сумасшедшая. Ваша мать в хорошей физической форме, и, чтобы обслуживать себя в течение ближайших пятнадцати лет, которые она, возможно, проживет, мыслит достаточно здраво. Ей совершенно не нужны психиатры. Помните это, и помните то, что она — старая женщина. Родить тринадцать детей за менее чем двадцать лет! Она стала вдовой, когда ей не исполнилось еще и сорока. Все эти годы прожила в одиночестве, старалась казаться независимой, чтобы не беспокоить вас, детей., Она заслужила право на счастье, которое может получить! Не забывайте об этом… — Он умолк, и, казалось, был удивлен собственной речью. Затем встал и прикоснулся рукой к полям шляпы. — Пойдемте, я поеду вместе с вами.
Пока мы ехали по улицам, где когда-то, как помню, росла пшеница, док болтал на местном диалекте, да я особо не вслушивался. На месте перелеска построили больницу, а там, где протекал много лет назад ручей, появилось высокое современное здание. Большой дом, в котором мы родились, стоял несколько в стороне, и среди одинаково нелепых коробок, которые сейчас называют, домами, дышал теплом, добротой и сердечностью. Я захотел повернуть обратно, но Маттхев жестом дал мне знак следовать за ним. Входная дверь оказалась незапертой, и он вошел в дом, повернув голову к лестнице: — Марта! Вы слышите, Марта?!
— Джимми здесь нет, доктор, — раздалось в ответ. Это был голос матери. Он почти не изменился, только в нем теперь звучали веселые нотки, которых я никогда не слышал прежде. Из груди у меня вырвался вздох облегчения.
— Хорошо, Марта, — прокричал ей Маттхев. — Как только увижу его, обязательно позвоню. Вы очень удивитесь, когда увидите, кого я привел. Посмотри, это же Эндрю!
— Как чудесно! Скажите ему, пусть подождет минуточку, я сейчас оденусь!
Доктор сказал на прощание:
— Я посижу в саду несколько минут. Потом поймаю такси и поеду домой. Помните… — повторил он с каким-то особенным акцентом, — ваша мать заслужила счастье, которое она может получить. Не разрушайте его!
Он вышел на улицу через заднюю дверь, а я оглядел скромную гостиную и уселся на старый диван. Потом кое-что вспомнил и нахмурился. Старый диван. Так. Он хранился на чердаке с 1913 года, когда отец купил новую мебель. Я стал рассматривать окружающие меня вещи, стараясь найти в них что-то знакомое. Вот, половик на полу. Тот самый, который я помнил ребенком. Прошел в другие комнаты, и понял, что там все так же, как и сорок лет назад, кроме телевизора в гостиной и полностью усовершенствованной кухни, с кастрюлей кипящего, супа на плите.
Я почувствовал комок в горле и беспокойство, которое уже испытывал и раньше, как вдруг услышал звук шагов на лестнице и поднял глаза. Боже правый!
Мама спускалась по ступеням немного медленно, но, видно, не под влиянием слабости. Она даже не держалась рукой за перила. Эта женщина была под стать обстановке в доме, исключая морщинки и седые волосы! Платье на ней новое, но — совершенная копия того, которое она носила, когда я был ребенком!
Она, казалось, не заметила моего изумления. Погладила по руке, наклонилась и поцеловала в щеку.
— Ты выглядишь очень хорошо, Эндрю. Ну-ка, ну-ка, дай тебя рассмотреть. Что ж, Лиза неплохо заботится о моем сыне, это видно. Но сейчас тебе не помешает съесть немного домашнего супа и пирога, не правда ли? Пошли на кухню. Все будет готово через минуту.
Она находилась не просто в замечательной физической форме — выглядела на пятнадцать лет моложе своего возраста.
И не забыла назвать меня Эндрю, вместо одного из многих прозвищ, которые употреблялись в нашей семье, пока я подрастал. Но это не являлось признаком дряхлости! Старая женщина обязательно должна была вспомнить одно из детских имен, и мне бы пришлось напомнить ей, что я вырос, и таким, знаете, тоном, я вырос, ма. Здесь же все совсем по-другому…