Я тихонько шепнул Кабанову:
- Меня, Андрюша, что радует: народ воспрянул духом, совсем другими стали люди - уверены в победе! Помню, зимой сорок второго мне на пару дней домой удалось заехать. Тогда все словно пришибленные ходили. Собаки и те не лаяли, будто чуяли, что у людей горе.
- То другое время было, Сережа, - ответил Кабанов. - Враг под Москвой стоял. А сейчас мы его завернули обратно, в растреклятую Германию.
...На другой день утром я уезжал на фронт. За Харьковом и Полтавой стояли в полях разбитые вражеские орудия, застывшие навсегда танки с оторванными башнями... И мне почему-то хотелось верить, что взорвались они на минах и были разбиты снарядами, сделанными маленькими загрубевшими руками Капитолины Алпатовой и ее подруг по цеху, золотыми руками моих дорогих ровесниц.
Необычное задание
В июле 1942 года фашисты, прорвав оборону наших войск под Ростовом, рвались на Кавказ. Однажды утром я получил приказ: вместе со своим напарником Титовым пролететь над Доном, просмотреть переправы, по которым двигались вражеские части. Командованию были нужны свежие разведданные.
Мы с Титовым взлетели и пошли на запад.
От Дона в сторону Тихорецкой и Белой Глины густо шли наши машины, повозки. По полям, подымая тучи пыли, брели стада коров, овечьи отары.
Показался Дон. А вот и большая станица Раздорская. Здесь по мосту сплошной колонной шла немецкая пехота, двигались танки, артиллерия...
- Саша! - передал я Титову по радио. - Ты тоже наноси на карту все, что видишь, а то мало ли что...
Нет, у меня не было никаких дурных предчувствий. Просто нам необходимо было подстраховать друг друга.
- Понял, Денисов! - отозвался Титов. - Уже помечаю...
В районе станицы Ольгинской мы снизились до четырехсот метров. Тут же с правого берега ударили немецкие зенитки и вблизи наших самолетов повисли серые дымки разрывов. "Эрликоны" старались вовсю, но мы вырвались из опасной зоны. Промчавшись над рекой до Батайска и отвернув влево, пошли домой. И тут я почувствовал вдруг запах масла и необычный жар от мотора. Взглянул на термометры воды и масла: стрелки ушли вправо и уперлись до отказа! Перегревшийся мотор работал с каким-то скрежетом и тянул все слабее и слабее.
- Титов! Иди домой один, - передал я напарнику. - Меня, видимо, задели. Перегрелся мотор, иду на вынужденную...
И, не выпуская шасси, я стал снижаться на пожелтевшее пшеничное поле.
Пропахав метров триста, самолет резко замер. Опасаясь пожара, взрыва бензобаков, я быстро отстегнул привязные ремни, выскочил из кабины и отбежал в сторону.
Моя машина, уткнувшись носом в пшеницу и приподняв хвост, лежала на земле, как большая беспомощная птица. На крыльях желтели зерна. Масляный радиатор был забит колосьями.
Тут надо мной пронесся самолет Титова. Я успел махнуть ему рукой дескать, жив и здоров, не волнуйся, - и он "горкой" ушел вверх.
Убедившись в том, что самолет не собирается гореть, я внимательно осмотрел его. На правом борту фюзеляжа увидел отверстия от вражеских осколков. Заглянул потом в кабину и на водяной трубе, шедшей от радиатора к двигателю, обнаружил две дырки. Из них-то и вытекала охлаждающая мотор вода...
Не сдержав горестного вздоха, я принялся снимать с приборной доски бортовые часы. Затем закинул на плечо парашют и, глянув в последний раз на своего крылатого друга, направился к видневшемуся неподалеку хутору.
У дома, где размещалась контора отделения совхоза, царила суматоха. Люди грузили на телеги домашнюю утварь, слышались сердитые голоса женщин, плач детей. Среди этого шума выделялся твердый и спокойный мужской голос. Я понял, что пожилой мужчина в светлом чесучовом пиджаке и белой фуражке, отдававший громкие распоряжения, и есть заведующий отделением.
Я подошел к нему, представился и попросил его выставить к самолету охрану, заверив, что завтра прибудут наши люди и заберут машину. Заведующий немного подумал, потом окликнул какого-то человека:
- Максим Прохорович! Помоги летчику. Поставь у самолета сторожа, а то ребятня быстро его раскурочит.
Пришлось мне снова возвращаться к самолету. Рядом тяжело шагал Максим Прохорович, то и дело вытирая со лба обильный пот. Я заметил, с какой любовью он оглядывал пшеничное поле, с какой осторожностью раздвигал пшеничные стебли, стараясь не повредить их. В одном месте он остановился, сорвал колосок, растер в шершавых ладонях. Понюхав зерна и взяв одно из них на зуб, сказал:
- Мягковата еще! С недельку бы ей постоять. - Прислушался к далекому гулу орудий и с болью добавил: - Сколько труда и пота во все это вложено! Неужто фашистам достанется наша пшеничка, чтоб им пусто было, чтоб они подавились нашим хлебушком!
Попрощавшись с Максимом Прохоровичем, я вышел на дорогу. Довольно скоро мне удалось остановить попутную машину, шедшую в сторону Зернограда. Пожилой шофер, крупный, плотный, с большими, тяжелыми руками, оказался разговорчивым.
- Что-то не попадаются встречные машины, - сказал он и полез в карман за кисетом. - Скоро Мечетинская должна быть, а хоть бы живая душа попалась. Погоди... Вон впереди, кажись, пылит кто-то!
Встречная машина быстро приближалась. Высунув голову из кабины, ее водитель энергично махнул нам рукой. Наш грузовик остановился.
- Вы куда это разогнались, по немцам соскучились? - сбавив скорость, выкрикнул на ходу молодой рыжий парень. - В Зернограде уже фашисты, еле удрал!
Откуда только у моего шофера взялась прыть и куда девалась прежняя спокойная ленца! Он так крутанул рулем, что я больно ударился плечом о дверцу. Полуторка живо перемахнула через кювет и рванулась обратно. Гнал ее водитель так, что старушка, казалось, вот-вот развалится.
Через полчаса молчаливой, напряженной езды, водитель малость сбавил скорость. Дорога шла неподалеку от какого-то полевого аэродрома. Я попросил остановиться.
Спрыгнув на дорогу, я поблагодарил шофера и с улыбкой добавил:
- Аккуратней, папаша, а то, чего доброго, к фрицам припожалуешь.
- У меня второй раз эдак-то, - покрутил головой шофер. - Говорят, примета есть: в третий раз зевнешь - несдобровать, попадешься к фрицам в лапы.