Потом я взглянул на бензомер, и мурашки поползли по коже: стрелка покачивалась возле нуля! Мелькнуло: "Неужели не дотяну? Неужели и мне придется садиться у фашистов?.."
Лечу, а сам приглядываю по пути площадку поровнее, вдруг да на самом деле вынужденная посадка будет. И все же до своего аэродрома дотянул. Только над полем затарахтел мотор "яка": бензин кончался. Высота была две тысячи метров. Я срезал круг, перед самой землей выпустил шасси и тяжело плюхнулся поперек аэродрома. Вздымая снежные вихри, самолет запрыгал на неровностях и, врезавшись в большой сугроб, остановился.
До последней минуты я действовал уверенно и спокойно, но, когда машина замерла, у меня сдали нервы. Не сразу заметил, что по лицу текут слезы.
Подъехала санитарная машина. На крыло моего "яка" вскочил полковой врач. Глянув на меня, с беспокойством спросил:
- Что с тобой, Денисов? Ты не ранен?
- Нет, доктор, не ранен, - выдавил я и, когда спазма отпустила горло, с тоской сказал: - Нашего комиссара сбили...
Я снял парашют, спрыгнул на землю и через силу глянул на капонир, где совсем недавно стоял самолет Круглова. Там теперь стояли механик, моторист и оружейник, которые обслуживали его машину. Они выжидательно смотрели в мою сторону, но я не мог сейчас подойти к ним, рассказать о случившейся беде так было тяжело на сердце.
На санитарной машине я подъехал к штабной землянке. У входа, с нетерпением поджидая меня, стояли командир полка и начальник штаба. Я коротко рассказал, как был сбит комиссар. Дерябин побледнел, низко опустил голову. Справляясь с минутной слабостью, поиграл тугими желваками.
- Уж лучше смерть, чем плен, - сказал он глухо и, по-стариковски сгорбившись, шагнул через порог землянки.
В полку тяжело переживали эту потерю. Вечером в столовой все разговоры были только о Круглове. Командир второй эскадрильи Антонов сказал:
- Не дай бог приземлился у них. Окруженные фашисты до того озверели на допросе душу вырывать будут...
- Да может, еще вернется! - ненатурально бодрым голосом сказал капитан Чернобаев. - На войне каких чудес не бывает. Помните, как над Белгородом Лешку Тараканова сбили? Думали - все, пропал парень. Если не погиб, то попал в лапы к немцам. А он на третий день является, живой и невредимый!
...Утром я не узнал Дерябина: лицо потемнело, глаза ввалились - будто на десяток лет постарел человек. Начальник штаба потом рассказывал, как убивался Иван Федорович по своему боевому другу. Зашел к нему в землянку, а Дерябин ходит из угла в угол, места себе найти не может.
- Что, Иван Федорович, - с беспокойством спросил начальник штаба, нездоровится?
Дерябин горько вздохнул:
- Понимаешь, Александр Васильевич, всю ночь не спал, кошмары замучили. Вчера весь вечер о нем говорили, и ночью он мне снился. То будто слышу его голос, вроде зовет меня, то знакомое покашливание чудится и даже шаги. Проснусь, взгляну на койку - стоит рядом, у стены, пустая... На стеке сиротливо висит его шинель...
- Прилег бы, Иван Федорович, отдохнул немного. Так же нельзя...
- Да какой тут сон! - махнул рукой Дерябин. - Ведь он, Вася, мне чем дорог был... Сколько мы с ним хватили лиха! Встретились в начале тридцатых на Магнитке, вместе рыли котлован под фундамент доменной печи. По комсомольскому призыву опять вместе пошли в летное училище. Крылом к крылу бились над Хасаном против японцев. В тридцать девятом сражались с самураями в Монголии, на Халхин-Голе. Михаил Иванович Калинин даже ордена нам в один и тот же день вручал! И до чего жизнерадостный, рассудительный был человек, какая умница... Легко мне с ним было, сам видел, Александр Васильевич. Эх, будто чувствовало мое сердце эту беду, так не хотелось мне пускать его в этот раз. Но, видно, судьба у Васи такая. Будем теперь ждать, авось да...
Дерябин снова тяжело вздохнул и в который раз полез в карман за папиросами.
3
Считанные дни оставались до разгрома фашистов под Корсунью. Нам, летчикам, сверху было хорошо видно, как все меньше, все уже и уже становилось кольцо окружения. Гитлеровцы поняли, что им отсюда вряд ли удастся выбраться, поэтому принялись вывозить своих генералов, награбленное добро и наиболее ценные документы самолетами.
Однажды, возвращаясь со своим напарником из разведки, я заметил слева от нас немецкий пассажирский самолет Ю-52. Набирая высоту, "юнкерс" тяжело плыл в воздухе. Фашист густо коптил серое небо своими тремя моторами.
Мы сближались с вражеской машиной, которая, как ни странно, шла безо всякого прикрытия. Вот видно ее большое, словно провисшее от тяжелого груза брюхо. На фюзеляже чернеет жирный аляповатый крест. Вообще-то разведчикам запрещалось ввязываться в воздушный бой, но как мы могли упустить такую "птичку" - слишком важна была у "юнкерса" начинка!
- Водолазов, ты заходи справа, а я - слева, - передал я по радио. Возьмем эту махину в клещи. Бьешь по правому мотору, понял? Я врежу по кабине.
И, поймав кабину фашиста в прицел, я дал по ней длинную, как говорится, от души очередь из пулеметов и пушки. "Юнкерс" клюнул носом, пошел по пологой к земле и упал на поле вблизи какого-то села.
- Ауфвидерзеен! - прозвучал в наушниках насмешливый голос моего ведомого.
Возвратившись с задания, я бодро доложил командиру:
- Товарищ подполковник, ваше задание выполнено! Участок железной дороги сфотографировал! - И скороговоркой, будто бы невзначай, добавил: - Над Корсунь-Шевченковским с ходу сбили самолет Ю-52.
Командир стрельнул на меня глазами, помолчал, размышляя, а потом сказал:
- По закону если, наказать вас должен. Но раз уж такая важная цель... Правильное решение: нельзя было упускать. Так, значит, удирают, сволочи. Чуют конец, крысы фашистские!
На другой день утром прихожу в штабную землянку для получения очередного задания. Дерябин глянул на меня исподлобья. Лицо его было хмурым. Рядом с ним сидели начальник штаба, командиры первой и второй эскадрилий Чернобаев и Антонов. Я вопросительно глянул на них, но ребята отвели глаза. Я понял: случилось что-то малоприятное для меня.
Дерябин глазами указал на бумагу, лежавшую на столе, сказал тусклым голосом: