Могилу засыпали, и тут пришел черед старым обычаям, потому что умирал последний казак из некогда могучего рода Буй-Туров, Гнедых туров, Быкадоров...
Все атаманы старых родов отхлебнули из стертой чаши по глотку вина и разбили ее о камень, положенный на вершину холма, где была нацарапана тамга рода Буй-Туров.
Около камня разожгли огромный поминальный костер и долго глядели в гудящие полотнища огня. Жаром жгло лица и сушило слезы, потому что сороковой день — поминальный — давно прошел и плакать больше о мертвом нельзя, слезы близких отягощают пелены, в которые завернута душа, и она не может уйти в небесные просторы к Господнему престолу.
— Все, — сказал темник Кумылга. — Нет боле Быкадора Черкашенина.
Он поднял из догоревшего костра горсть еще теплого пепла, подкинул его старческой сухой рукой вверх, на ветер. Легкий пепел рассеялся над степью.
Кумылга спустился с холма, тяжело вскарабкался на коня и поехал в сторону своего юрта — прямо на полдень, — сопровождаемый горсткой воинов своего рода. Скоро их редкие фигуры с особым казачьим наклоном в посадке растворились в голубой степной дымке.
Подобрав полы синего архалука, поднялся в седло старый Букан и увел десяток своих казаков в сторону Букановского юрта.
— Мало нас осталось на этом свете, — сказал Ермаку атаман Алей Казарин. — Мало.
— Что об этом думать, — сказал Ермак. — Если умрем достойно, то приложимся к нашим, у Господа будем едины с народом своим и со Христом...
— Не всем повезет так умереть, как Черкашенину. Сказывают, он голову свою на выкуп Пскова отдал?
— Говорят так, — подтвердил Ермак.
— Позавидовать можно, — вздохнул Казарин. — Точно — он у Господа в славе и покое. А тут не знаешь, как и жить. Стали казаки в Старое поле возвращаться, да своих юртов не помнят, где чьи кочевья, не помнят. Дерутся меж собой.
— Неужто Старое поле мало стало? — ухмыльнулся Ермак.
— Стало быть, мало! Коней друг у друга угоняют, отары угоняют. Ловы по Дону да по запольным рекам друг у друга перехватывают. Неправду в Старом поле творят...
— А что ж старики-то смотрят?
— Старики? — невесело засмеялся Казарин. — А кто их слушает, стариков-то?
— Во как?! — удивился Ермак. — Да, видать, давно дома не был, коли тут такое!
— Старое поле не узнать! Здесь нонь неправда живет. Вон Кумылга поехал — самый старый в Поле. А сколь у него родаков? Семнадцать человек, да и те все для боя негожие! Он, может быть, и стал бы жить по присуду, да где у него сила? А тут кои приходят из Руси, самих-то казаков старых родов с десяток не наберется, так они на Руси у Царя в сотники, а то и головы казацкие выходят и приводят сюда по две, по три сотни голутвы! И творят что хотят, своевольничают!
— А что ж атаманы? — сказал Ермак. — Куда атаманы смотрят, когда старые роды забижают?!
— Эва... — Казарин похлопал себя нагайкой по голенищам сапог. — Да где они, атаманы? Они все на войнах. Старое поле впусте стоит! И казакует тут всякая шалупонь.
— Это мне голос новый! — признался Ермак.
— Вот и голос! — вздохнул Казарин. — Век бы того голосу не слыхать! Сила над честию верховодит!
— Беда! — подытожил Ермак.
— То-то и оно, что беда! — согласился Алей Казарин. — Тута то ногайцы, то черкасы... То свои — хуже басурман. Вот и вертимся в Старом-то поле, на своей отчине, как сатана на свечке...
Они замолчали, глядя на остывающие угли.
— Сам-то чего делать будешь? — спросил Казарин.
— Счас на стругах по Дону на низ пойду, к своим юртам, надо людям роздых дать — кой год без передышки.
— Ну-ну... роздых, — сказал Казарин. — Я слыхал, и у тебя там чегой-то не кругло!
— Через чего? — вскинулся атаман.
— Да навроде слыхал, ваши чиги с каким-то Шадрой рубились.
— Что за Шадра?
— Не знаю! Послал наших туды узнать, как чего, — но ростепель, а они конно пошли. Надоть на стругах... Ты давай сам сплавай, ежели чего — я полета конных приведу — будь в надеже.
— А верные ли?
— Да пока вроде не изменяли, — сказал Казарин, — а там — кто их знает. Моих-то родаков осталось — восемь человек. А это все пришлые. Из Руси голутва, да пять литвин, да поляков трое. Вот теперь такая Казариновская орда. Однако ехать надоть, — сказал он. — Ростепель! Не дай Бог, в степи половодье захватит. Ты-то как дальше пойдешь? — спросил он, поднимаясь в седло.