А Дергач уже действовал. Он возился на мостках купальни, разрывая копьем, как рычагом, цепочку, которой была причалена веселенькая шестиместная лодка, но ни уключин, ни весел не было.
— Весла в купальне! — сообразил Волчок.
Дергач, упершись о копье, быстро влез на перила мостков, а оттуда перемахнул на крышу и с нее вовнутрь купальни.
— Здесь! — послышался его голос.
Он перекинул Волчку круто загнутые весла, затем обратно перелез с уключинами. Руль с лодки не был снят.
— Здоров лазить! — похвалил его Волчок. Дергач усмехнулся, довольный ласкою атамана, и перешагнул в лодку. Сперва он бережно положил на ее днище свое возлюбленное копье, потом воткнул уключины в гнезда и сурово доложил:
— Готово, атаман!
Он сел на передней гребле, Волчок на средней, а Ксюша к рулю, на корму.
«Б-бу-бу-бу»! — загромыхала черная грозовая туча, внезапно налетевший ветер накатил на лодку высокую волну. Река подхватила беглецов и стремительно понесла их. Тысячи вспененных волн-барашков испуганно закружились по ее ожившей равнине, вся она потемнела и преобразилась, как будто разгневалась.
— Ну, теперь держись! — весело крикнул Волчок, когда они догребли до середины Волги.
Ксюша спрятала чертов палец в карман юбки, чтобы рулить без помехи.
Купола города и Деевская роща отдалялись; лодка, подгоняемая попутным ветром, плыла к повороту.
«Рассказы» т. 1, 1912 г.
Алая ленточка
1
Смеялась так звонко-звонко:
— И на что вам, Петр Матвеич, эта ленточка?
Смех был задорный, с ямочкой на подбородке и мягкими линиями у рта.
Коренастый Петр Матвеич егозил:
— А я ее спрячу, прямо, то есть, у сердца; буду вынимать и смотреть, вспоминать и улыбаться… Да ну же, скорее… ну!
И дала… Протянула ласковые руки и дала, а он, когда брал, думал:
«Руки смуглые, загорелые, а уж тело-то, тело, чай, что кипень, и упругое».
Потом опять:
— А у вас брови дугой, красивые…
— Ах, полноте!.. Ну, что это, право, вы какой…
И стыдливо опускала глаза, а в нем шевелилось:
«Девка пригожая, краснощекая и в карман за словом не лазает».
Опять судачили о всяких вещах; о красном солнце, похожем на червонец, и о барынином муже, такой высокий, желтый, а на голове лысина… смешная.
— О, да! Лысые смешные, это правда, так и хочется шлепнуть ладонью по макушке. Чудесный звук.
— А говорят, нонече есть такая мазь, что вытягивает волос. Правда али враки?
— Не знаю, может и есть, вот стану лысым, поразведаю.
Смеялась:
— Ах! какой вы балагур, настоящий шут Балакирев. Ха-ха-ха! Нет, у вас волос густой, что шапка русая.
Прервал:
— Хорошенькая ручка, малюсенькая… Кабы ее да поцеловать!
— Что вы! Что вы! И как только не стыдно вам! Оставьте, пожалуйста… У меня руки грязные, у меня руки жесткие. Может, и были бы ничего, да от работы портятся.
А сама искоса поглядывает на него и дразнит.
…Притворился, что позабыл о них, и вдруг — внезапно схватил, и ну, — давай целовать… А она вырывается и смеется, задорно так, дескать, дальше, дальше, сердечный мой! Ну, конечно, и дальше есть: целует и в алый рот, и в полузакрытые глаза. Сразу смеяться перестала: дышит часто и истомно, раскраснелась вся, затуманилась, шепчет:
— Желанный мой!
Вдруг — звенят сердитые колокола, будто старики почтенные кашляют: сейчас высыпет народ от всенощной, увидят, уходить надобно.
Прильнула к нему крепко-накрепко:
— Пора мне! Пусти меня!..
Не хочется, постыло домой идти: спросят, где, шлюндра этакая, шаталась.
На конце аллеи показались идущие к домам богомольцы.
— Приходи завтра ко мне. Приходи же, зазнобушка! После работы, вечером. Живу в том краю посада, у фабрики, в отдельном домике. Три окна, занавески синие, а над серым забором скворешница.
Разошлись.
Весеннее солнце смотрело им вслед и улыбалось. Здоровенный воздух и красиво: всюду — золото, золото, золото, и на листве кудрявых берез, и на сизом носу отца Мефодия, выходящего из посадской церкви с толстой книгой под мышкою.
2
Прошли сутки.
День угасал, пробуждая к жизни тихий вечер.
Петр Матвеич вернулся с фабрики, принарядился, бегал по комнате и ждал.
— Раз-два! раз-два! — стучат сапоги, а часы — тик-так! тик-так! — будто передразнивают.
— А вдруг надует и не придет? Возможно ведь…
Даже холодный пот выступил на лбу:
— А я-то, дурак, поверил ей!
И снова: