Лежит морковка на снегу, а перед нею бьется, придавленный железным обручем капкана, заяц. Он и крикнул. Русак… Не гулять тебе по дремучим лесам, не скакать по полям в месячную ночь, не согреться рядом с зайчихою.
Никон гневается. Кто поставил капкан? Чьих рук злое дело? Мало порвал силков, еще и с капканами прилезли! Посмели!.. Ладно же, пиши пропало: зайцу смерть, а железо в воду.
Он раздвигает тугую пружину, освобождает прищемленного поперек туловища зайца, берет его за задние ноги и со всего размаху ударяет головой о древесный ствол. Кряк! — не рыскать косоглазому ни за травкой, ни за мхом, ни за рыжею морковкой.
Никон вскидывает русака на плечо и держит его за ноги левою рукой, в которой и горшок, в правую же он берет тяжелый капкан. А ведь не иначе, как Павлухина проделка… Мало ему ружейной добычи, давленой захотел. Нет, брат Павел, осекся. Еще он зарится на хитрую лису, что зимует где-то невдалеке. Может, когда налаживал капкан, и о ней подумывал, дескать, чем черт не шутит — возьмет желтая лиса да и влезет… Только нет, ничего не вышло.
Никон подходит к невысокому почернелому и обросшему зеленым мохом срубу. Это колодец; его Никон вырыл в позапрошлом году, когда ручей пересох и не было питьевой воды. Вот сюда-то и спустит Никон капкан, пусть Павел ищет.
Он сбрасывает зайца на снег, а сам нагибается над колодцем и заглядывает в него — темно, глухо. И он раздумывает бросать туда находку, взваливает зайца на плечо и быстро уходит по тропе к своей келье. Не надо поганить ключевую воду, пропахнет ржавым железом.
Келья стоит на крутом берегу ручья. Весной и летом Никон любит сидеть на ступеньке своей крохотной избушки и слушать, как юркий ручей звенит-поет-рассказывает сказки. И тогда душе сладостно, и чудится, что за кущею дерев притаились золотые ворота, а у тех ворот ангелы, в белых ризах и с пламенными речами. Малой мышкой бежит к золотым воротам душа Никона… Но зимою ручей нем и душа тоже нема.
Келья подобна бревенчатому коробу; есть в ней маленькая железная печка, а на крыше торчит круглая глиняная труба, совсем, как и у настоящей избы. Есть и оконце, узкое, без рамы, — стекло вмазано прямо в сруб.
Никон отмыкает свое жилище, скидывает зайца и капкан на пол, вычеркивает огонь и зажигает жестяную лампочку, висящую над его скудным ложем — двумя досками, положенными на козлы.
Бревенчатые стены каморки заклеены «божественными» картинами: тут краснеет геенское пламя, в нем же корчатся нераскаянные грешники; тут — наглядно показаны ступени жития: рождается человек, а над колыбелью уже склонил свою гнусную харю рогатый бес, но против него стоит ангел, опоясанный золотою веревочкой, — и бес в смущении: ничего с младенцем не поделать. Но когда ребенок вырос в румяного школьника, и школьник пошел воровать яблоки, ангел прислонился к забору и заплакал, а бес возрадовался. В двадцать лет человек пристрастился к игре в карты, к вину и блудницам, а денег-то у него мало, и добывать их трудом он не охотник, и вот крадется он с ножом на печаль ангелу. Всех ступеней жития двенадцать; на последней человек сидит в кресле лысый и согбенный и умирает, ангел-хранитель сокрушается: не миновать человеку ада кромешного.
Никон вешает скуфью на гвоздь в стене, скидывает полушубок и из монаха превращается в обыкновенного мужика: красная рубаха, домотканые порты. Тесно богатырским плечам в келье, — вздохни он, разомнись по-хорошему и все полетит к чертям, рушится келья, как скорлупа.
Под потолком прикурнул на приколоченной над дверью жердочке красный петух, по имени Степка. Степка — закадычный друг Никона и его голосистые часы. Он не ошибется во времени, поет в полночь, в заполночь и на заре. Перышки у него красные, гребешок тоже красный, а на желтых ногах отличные шпоры, — не последним драчуном слыл Степка в деревне, за драчливость его и продали Никону по дешевой цене.
При свете лампы Степка ежится, изумленно открывает радужные глаза, закрывает вновь и волнуется, толстый гребень качается.
— Спи, Степушка, спи! — успокаивает его Пиком. — Горшок вот принес, кашу будем варить.
Петух нахохливается и спит. На его радужных глазах тонкая перепонка, и от этого он кажется таким слабеньким, что Никону вдруг становятся всех жаль, и бабу, продавшую, и подлеца Павлуху, разбившего злополучный горшок. И соек жаль, прыгающих по талому снегу, и зайца, прельстившегося морковкой.
Никон опускается на колени перед потемнелым образом, висящим в углу между картин, медленно крестится, кладет земные поклоны и подолгу всматривается в темный лак.
— Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Темный лик Спаса неуловимо прозревает, спокойно и благословляюще смотрят на Никона строгие глаза. «Паршивенький я!» — сокрушенно думает о себе Никон.