— Оно, Малина, такъ-то такъ, вздохнулъ Черный. А можно и не попасться… Береженаго Богъ бережетъ.
— Ты пробовалъ? усмѣхнулся Малина. Знаешь вѣрно?
— Чего?
— А какъ Богъ-то разбойника-душегуба бережетъ?! Э-эхъ, смыслишь ты… Ничего! Что-жъ по твоему? Такъ ты и будешь всю жисть тутъ съ Устей сидѣть до скончанія вѣка и разбойничать, а на васъ въ городѣ глядѣть будутъ. Охъ, дурни! Все одинъ, говорю, конецъ. Плети, клеймы, Сибирь. А тамъ убѣгъ… Погулялъ и опять подъ плети. И опять та же все канитель… Такъ заведено! А тебѣ бы помѣщикомъ, вишь, тутъ всю жизнь сидѣть. Тьфу вы… Дурни!..
И Малина плюнулъ.
— Такъ, стало, ты не хочешь? Такъ и скажи. Знать будемъ! угрюмо проговорилъ Черный.
— Чего? Петрыньку-то? Стоитъ толковать. Ну, какъ вотъ придетъ и убью… Только съ тебя аль съ Хлуда пятнадцать гривенъ и двѣ рубахи.
— Да за этимъ онъ не постоитъ. У него, самъ ты знаешь, — деньги есть! быстро и весело заговорилъ Черный.
— Только уговоръ — держи языкъ за зубами. Мнѣ съ атаманомъ тягаться не рука. Не боюсь я его, лядащаго, а не гоже. Почтенье его требуетъ. Какой ни на есть, а атаманъ…
— Вѣстимо. Ты его зазови что ль куда, подалѣ отсюда. Сочтутъ, что, молъ проѣзжіе убили. Вотъ какъ Измаила.
— А нешто нарѣзался? зѣвнулъ опять Малина.
— Да. На проѣзжихъ на двухъ — на дворяновъ… Подъ городомъ.
— Изъ пистоли.
— Да.
— Такъ. Они, окаянные, нынѣ безъ этого не ѣздятъ. Обучились. Держи ухо нынѣ востро. Бывало ѣдетъ бояринъ — у него и гвоздя нѣтъ. Подушкой отбивается отъ тебя и оретъ только горласто со страховъ… Что тебѣ бѣлуга! разсмѣялся Малина. А нынѣ чуть наскочилъ на него — палитъ дьяволъ.
— Такъ возьмешься, Малина?
— Петрынька-то? Ладно…
— Ты его лучше въ Волгу. Утопилъ и крыто, и тѣла нѣтъ. А?..
— Вона что еще выдумаешь? Топить? Я этому, парень, не ученъ… Возиться да хлопотать… Въ воду еще лазать да мочиться. Нѣтъ, ужь ты не учи. Я по свойски… Но за Хлудомъ, помни, пятнадцать гривенъ будетъ, да рубахи.
— Да это что! И рѣчи нѣтъ!
— То-то. А обманетъ… Ну, братецъ мой… Я васъ научу тогда тоже по-свойски! сладко выговорилъ Малина и покачалъ головой, будто жалѣючи заранѣе и Хлуда, и Чернаго.
— Какой тебя лѣшій обманывать пойдетъ! воскликнулъ Ванька. Вотъ тоже… Кому охота! Особливо у кого своя хата, да заведенье. Ты вѣдь и спалишь.
— Да, и спалю, и такъ… попросту, топоромъ…
— Ты только сослужи, а я ужъ самъ за деньгами къ Хлуду слетаю и привезу.
— Ладно.
— И ужь Ефремычъ-то радъ будетъ! весело сказалъ Черный. Да, поди, и атаманъ погорюетъ недѣльку и плюнетъ. Ну, прости. Я завтра объ утро опять въ городъ.
— Зачѣмъ?
— Да такъ стало! Что тутъ?..
— Ври! Ты дѣвчонку Хлудову облюбилъ, сказываютъ. По-людски вѣнчаться въ церкви хочешь… Дѣло хорошее. Божье дѣло… Э-эхъ. И у меня была такая-то вѣнчанная, когда я еще при ноздряхъ и безъ литеръ былъ… Смотри и ты поспѣши. Черный вздохнулъ и не отвѣчалъ.
— Ну, прощай. Спать надо! проворчалъ Малина, подымаясь тяжело съ земли.
Каторжникъ вошелъ къ себѣ въ хибарку и, завалившись въ уголъ, скоро захрапѣлъ опять.
Черный ушелъ и осторожно пробрался тропинкой къ себѣ въ хату, гдѣ жилъ съ тремя другими молодцами.
X
Ванька Лысый, разставшійся съ Бѣлоусомъ, шелъ весь вечеръ и часть ночи, чтобы достигнуть урочища Козій Гонъ. Часто вздыхая, онъ повторялъ себѣ вслухъ:
— Хоре мое, хоре! Попалъ вотъ въ холоворѣзы!
Почему калужанинъ Иванъ бѣжалъ на Волгу и попалъ въ шайку разбойниковъ — онъ тоже не сказывалъ никому, не проговорилъ никогда ни единымъ словомъ. Устя и многіе изъ молодцовъ рѣшили, что плѣшивый Ванька, котораго они въ отличье прозвали — «Лысымъ», вѣроятно, совершилъ у себя какое-нибудь страшное убійство, вспоминать о которомъ было горько, а разсказывать тяжело. Можетъ, изъ своихъ кого зарѣзалъ, отца, жену, свояка или кума… А можетъ, похерилъ и чужихъ, да цѣлую семью, ради мести или просто грабежа.
Изрѣдка Лысому поручали ходить за добычей на большую дорогу. Но всѣ его походы бывали всегда неудачны… Наконецъ, видя, что отъ Лысаго нѣтъ никакого прока, атаманъ рѣшилъ еще разъ испробовать его, а затѣмъ уже прогнать дармоѣда изъ шайки. Его неудачи приписывались лѣни.
— У себя-то на дому наработалъ ножомъ или топоромъ, говорилъ и Устя, а здѣсь дрыхнуть хочешь. Пошелъ, хлѣбъ нашъ отплачивай, дармоѣдъ эдакій.
Ванька Лысый, однако, былъ одинъ изъ самыхъ мирныхъ молодцовъ… Годовъ ему было уже не мало, около пятидесяти… Часто поминалъ онъ о своихъ дѣтяхъ, вздыхалъ, а случалось и рожу кривилъ на сторону, когда слеза прошибала… И все-то у Лысаго было: «хоре да хрѣхъ»…