— Какъ можно! У меня эдаки-то вотъ на дому внучатки теперь ходятъ… У младенца и душа не тая, что наша — безгрѣшная.
А мальчуганъ и дѣвчонка ужь поровнялись съ Лысымъ. Мальчишка знай горланитъ пѣсню и узелкомъ помахиваетъ, будто дразнится имъ предъ разбойникомъ.
— Дурень ты, дурень!.. шепчетъ лукавый Лысому въ ухо. Совсѣмъ остолопъ мужикъ. Тутъ въ узелкѣ съ базара на двадцать гривенъ, поди, добра… А ты пузыришь, да разводы разводишь пальцемъ по водѣ! Полыснулъ бы давно. Да и домой съ добромъ, съ поживой. И маху дашь, не опасливо… Ребятки — не проѣзжій какой съ дубиной или ножомъ. Сдачи не дадутъ.
Лысый уставилъ ружье на сучкѣ и, пригнувшись, приложился и нацѣлилъ… Прямо прицѣлъ видитъ онъ на головѣ русой дѣвочки, что шагаетъ бочкомъ съ его стороны, поотставая отъ братишки. Ей по маковкѣ, а ему въ спину весь зарядъ угодитъ на десяти шагахъ-то. И не пикнутъ!
— Охъ-хо-хо!.. продышался вдругъ Лысый, будто ему ротъ кто затыкалъ рукой и дышать не давалъ.
Онъ пересталъ цѣлить и отсторонился отъ ружья.
— Нешто можно?.. Что ты? Человѣкъ? шепчетъ мужикъ, удивляясь будто.
Даже въ потъ ударило Лысаго.
А мальчуганъ съ дѣвочкой уже минули его и вотъ сейчасъ за чащей пропадутъ совсѣмъ.
— Оголтѣлый ты чортъ, дуракъ! Ужь будто крикнулъ ему кто на ухо. Проморгаешь поживу… Другой бы… Э-эхъ!..
Схватился опять Лысый за ружье — сопитъ во всю мочь и, повернувъ его влѣво, нацѣлилъ ребяткамъ въ спину и вотъ… вотъ… дернетъ за собачку и кремень щелкнетъ!.. И два покойничка будутъ на дорогѣ.
— Тьфу! плюнулъ мужикъ и со зла чуть не хватилъ ружьемъ объ земь. Каинъ, ей-Боху. Каинъ! крикнулъ онъ, уже грозяся будто на кого-то другого.
И Лысый, отдышавшись, перекрестился три раза.
— Хосподь-то, Батюшка, не допустилъ… Все Бохъ Хосподь. А ты, окаянная душа, чего было натворила.
Мальчуганъ и дѣвочка были уже далеко, когда Лысый совсѣмъ отошелъ отъ своего переполоха. Онъ почесывалъ за ухомъ.
— Да узелокъ? Узелокъ-то, поди, не пустой… Что будешь дѣлать. Хрѣхъ! У меня такіе-то, вотъ, свои на деревнѣ… Это такъ сдается — хораздо легко человѣковъ бить, а вотъ, поди-т-ко, попробуй. А ужь малыхъ ребятъ и совсѣмъ не въ мохоту, трудно. Кажись, вертися они тутъ цѣлый день подъ носомъ и не полыснешь. Ей-Боху. А узелокъ-то? Да… Обида… Съ поживой бы ко двору вернулъ ужь теперь.
Прошло много времени. Снова было тихо все кругомъ… Даже ни единой птицы не пролетѣло около Лысаго. Все будто замерло и заснуло — одинъ онъ живъ человѣкъ среди окружнаго застоя. Сидитъ онъ въ своей засадѣ, думаетъ все да вспоминаетъ про узелокъ и вдругъ заоралъ благимъ матомъ.
— Ахъ, ты, окаянный дьяволъ! Ахъ, ты, мочальная голова! Ахъ, чтобъ-те издохнуть! Ахъ, чтобъ-те разорвало!
И началъ Лысый охать, да ахать и ругаться, какъ только умѣлъ, на всѣ лады… А тамъ ужь и грозиться сталъ…
— Убить бы тебя. Убить бы. Потопить бы тебя оголтѣлаго. Въ Волгу съ камнемъ на шеѣ пустить бы!..
Додумался Лысый, что убивать дѣтокъ, вѣстимо, не слѣдовало. А слѣдъ былъ выйти просто изъ засады своей, да и отнять узелокъ. Чего проще! Что бы они могли ему сдѣлать. Повыли бы только. А онъ бы ихъ пугнулъ ружьемъ. Душъ младенцевъ не загубилъ бы, а узелокъ-то атаману предоставилъ…
— Да вотъ… На!.. Заднимъ умомъ крѣпокъ. И проворонилъ!..
XII
Прошелъ день, наступила и ночь, а никого не видалъ Лысый на дорогѣ. Будто заколдовало. А ужь за ночь кто же поѣдетъ или пойдетъ тутъ. Дичь, глушь, горы вздымаются черныя да будто лохматыя въ темнотѣ. И какъ-то страшно глядѣть самому разбойнику, Лысому, а для горожанина какого или мужика — развѣ дня-то мало, чтобы засвѣтло по своему дѣлу пробраться. А теперь кого и застигнетъ темь въ пути, то ужь, конечно, онъ напрямки коротать дорогу черезъ Козій Гонъ не станетъ въ глухую ночь, а дастъ три версты объѣзду по большой дорогѣ.
Вотъ и приходится на утро итти съ пустыми руками. А оставаться еще нельзя — хлѣбъ весь; еще утромъ послѣдки съѣлъ. Вздыхаетъ Лысый… Отъ тоски, да отъ голода вылѣзалъ онъ еще въ сумерки изъ своей засады середь ельника, полазилъ по горѣ, чтобы отсиженныя ноги промять и голодъ унять въ нутрѣ;- и затѣмъ опять засѣлъ.
— Да нѣтъ… Гдѣ же? Что-жь тутъ теперь? вздыхаетъ онъ. Кто же тутъ въ ночь поѣдетъ. Вотъ развѣ мѣсяцъ кого обнадежитъ и въ путь подниметъ, больно ужь хорошо свѣтитъ, да и ночь-то тихая, прохладная… По прохладѣ, да при мѣсяцѣ въ эдакую тишь куда лучше въ пути быть. А вотъ смотри, какъ на зло никто не проминуетъ.
Долго сидѣлъ Лысый молча и не шевелясь среди тиши ночной, на небо глядѣлъ, на звѣздочки, на мѣсяцъ, что серпомъ серебрянымъ изъ за горы выплылъ и пошелъ уходить въ небо все выше да правѣе. Скоро сталъ мужикъ опять подремывать съ тоски. Любилъ онъ спать, да еще и то любилъ, что бывало во снѣ зачастую увидитъ своихъ жену, сына… Говоритъ съ ними. Живетъ въ избѣ своей.