Орликъ замѣтилъ это и зорко глянулъ на атамана. Съ минуту глядѣлъ онъ ему въ глаза и молчалъ. Устя опустилъ глаза. Эсаулъ наконецъ вздохнулъ и понурился.
Наступило молчаніе.
Устя, очевидно, понялъ нѣчто особенное во вздохѣ и въ раздумьи Орлика и, не прерывая молчанія, сидѣлъ не двигаясь и глядя, какъ виновный.
— Да… вотъ жаль!.. Плечо продырявило и тебѣ жаль, заговорилъ Орликъ глуко и печально. А души моей тебѣ не жаль; изныла вся душа — а тебѣ что… и горя мало. Чудно!
— Въ этомъ я тебѣ помочь не могу… едва слышно проговорилъ Устя.
— Не можешь! разсмѣялся Орликъ почти озлобленно. Въ своемъ сердцѣ дѣвка не вольна! Къ кому сердце само ляжетъ! Такъ ли?
— Много разъ я тебѣ все пояснялъ… также тихо сказалъ Устя. Что-жъ, опять за старое. Знаешь вѣдь, что ничего тутъ подѣлать нельзя, лучше и не заговаривать.
— Ну, а если я помирать соберусь? И это тебя не пройметъ? Отвѣтствуй.
— Я не понимаю.
— Если я зарокъ дамъ: быть убиту у тебя на глазахъ, а то и самъ вотъ… Ну, хоть сейчасъ.
— Полно, усмѣхнулся Устя.
— Пугали ужъ знать… другіе. Не вѣришь?
— Не пугалъ никто… а что пустое болтать, вашъ братъ чего не надумаетъ.
— Чей братъ? вдругъ обидчиво произнесъ эсаулъ.
— Я тебя ни съ кѣмъ не равняю! спокойно и вразумительно проговорилъ Устя, какъ бы извиняясь. — Я другое хотѣлъ сказать… Ты изъ дворянъ, а дворяне баловники: влѣзетъ что въ голову съ сыту да съ довольства барскаго… ну и вынь, да положь… Самъ знаешь, что баре — затѣйники и прихотники; все имъ по щучьему велѣнью подавай.
— Такъ я изъ дворянъ? горячо воскликнулъ Орликъ. — Я съ жиру бѣшусь, а? Съ какой это радостной жизни, позволь узнать. Что я здѣсь въ своей усадьбѣ живу съ крѣпостными людьми, а? Съ радости да съ сыту я бѣжалъ на Волгу и въ душегубы да въ воры записался, да купцовъ ограбляю, да эсауломъ въ воровской шайкѣ состою? Все это съ сыту, съ жиру?.. Гдѣ Черный, Малина, Кипрусъ, калмыки и сибирные, тамъ и я… такая же голытьба, негодница.
— Захоти самъ — атаманомъ будешь, пробурчалъ Устя.
— Не лукавь, не гни въ другую сторожу. Знаешь, что мнѣ плевать на атаманство твое; знаешь, зачѣмъ и почему я застрялъ у тебя въ Ярѣ, а не ушелъ дальше, за предѣлы россійскіе, какъ сначала полагалъ. Нѣтъ, вотъ что, Устя… Вотъ что я тебѣ теперь скажу…
Орликъ всталъ и, блѣдный, подойдя къ стѣнѣ, сцѣпилъ съ гвоздя короткій турецкій пистолетъ. Затѣмъ онъ шагнулъ къ Устѣ…
— Полно, Егоръ Иванычъ. Не малодушествуй. Ты не Петрынъ?
— Нѣтъ, я не Петрынь… Тотъ тебя продастъ или уже продалъ въ отместку и будетъ радоваться, если тебя казнить будутъ въ городѣ за атаманство… а самъ себя хочу покончить…
— Что ты, въ своемъ ты разумѣ?..
— Не знаю, можетъ и впрямь голова не на мѣстѣ; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили — я много про это раздумывалъ, сидя здѣсь. Теперь такъ къ случаю, стало-быть, пришлось. Не нынѣ-завтра — все одно. Говори, будетъ какая перемѣна или нѣтъ. Всегда ты меня смѣшками да уговорами будешь водить? Перемѣны не ждать?
— Ахъ, Егоръ Иванычъ…
— Говори! Во вѣки вѣковъ ничего не будетъ? Я не прошу тебя — вотъ тотчасъ все бросай и иди за мной… Ну, годъ, хоть болѣ года — я буду ждать. Но мнѣ надо знать, будетъ-ли конецъ; есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая любви ко мнѣ, или можетъ быть, или же нѣту и во вѣки не будетъ; больше я ничего не прошу.
— Кто же впередъ свою жизнь знать можетъ.
— Не лукавь! Отвѣтствуй! Ничего нѣту?
— Теперь… нѣту…
— Нимало.
Устя молча вздохнулъ…
— Ну… что-жь? Палить, что ли? холодно и спокойно выговорилъ Орликъ, но поблѣднѣлъ еще болѣе, и красивые глаза его зажглись ярче.
— Теперь я тебя пуще всего на свѣтѣ люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную — пуще люблю. Промѣнять эту жизнь на другую, простую деревенскую, бабью, — я не могу. А какъ я почувствую чрезъ годъ, кто-жь это можетъ знать. Надоѣстъ эта жизнь — тогда, вѣстимо, кромѣ тебя, мнѣ не съ кѣмъ уйти и зажить по-просту, по-человѣческому и по-деревенскому.
— Да есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая ко мнѣ расположенія? Вѣдь ты мнѣ на это ни разу никогда не отвѣтилъ.
— Вѣстимо есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мнѣ, говорю, много дорогъ… Пуще, чѣмъ братъ — такъ же родной. Еще малость, и я тебя полюблю такъ же, какъ я покойнаго родителя любилъ!
— Да я не того хочу!!
— Ну обождемъ… Можетъ, придетъ и другое.
— Да придетъ ли? Не лукавь…
— Можетъ все быть.
— Не лукавь, побойся Бога.
— Я прямо сказываю, вотъ какъ предъ Богомъ. Ну обожди, хоть годъ, хоть даже меньше…