— Ты моя, а она твоя, стало-быть, и она моя.
На крестинахъ батюшка былъ всѣхъ бодрѣе, говорливѣе и бережно купалъ въ купели новорожденную, нарекаемую Устиньей.
Подгулявшіе на крестинахъ казаки выпили и за здоровье «кабардинки», но затѣмъ въ трезвомъ видѣ, изъ уваженія къ священнику, называли такъ новорожденную только заглазно…
XXII
Маленькая Устя, должно быть, родилась, какъ говорится, въ сорочкѣ: съ колыбели всѣ наперерывъ любили и баловали дѣвочку — красавицу. Отецъ Ѳеодоръ боготворилъ ее и упорно звалъ, будто съ умысломъ, не иначе, какъ по имени и отчеству; для всѣхъ крошка была Устя и Устюша, а для него всегда Устинья Ѳеодоровна. Мать тоже любила ее, хотя и меньше, чѣмъ священникъ. Темиръ часто ласкалъ и нянчилъ дѣвочку, и по-долгу глядѣлъ на нее, задумываясь глубоко. А о чемъ онъ думалъ, никто не зналъ, и никогда ни единымъ словомъ не проговорился молодецъ. Какая-то злая кручина явилась у него, которую онъ отъ всѣхъ скрывалъ; даже и попадьѣ, которую, конечно, онъ любилъ больше всѣхъ на станицѣ, онъ ни разу не объяснилъ своей тайной тоски.
Съ каждымъ годомъ матушка все болѣе привязывалась къ Темиру, имъ только и жила, и дышала. Когда случалось Темиру отлучиться отъ станицы въ городъ по дѣлу, а такія дѣла отецъ Ѳеодоръ изрѣдка поручалъ ему, матушка въ отсутствіи Темира не дотрогивалась даже до обѣда и, сидя на крылечкѣ, все глядѣла на дорогу, по которой онъ обыкновенно ворочался.
Такъ прошло восемь лѣтъ. Подросла Устя, стала худенькая, длинная, но стройная и живая дѣвочка — умнѣе и быстрѣе и словомъ, и дѣломъ другихъ дѣвочекъ. Она равно любила и отца, и мать, и «братца», какъ звала она Темира.
Жилось бы семьѣ священника мирно и благополучно, но не такъ захотѣла, видно, судьба.
Прошелъ слухъ о войнѣ царицы Анны Ивановны съ басурманомъ-туркой. Донскому казацкому войску повелѣно было тоже выйти походомъ и тревожить турецкую границу съ другой стороны, между морями Каспіемъ и Чернымъ. Собралось войско охотно и было хотѣло дружно ударить на крымскаго хана, заклятаго, вѣкового врага донцевъ, но изъ столицы было оглашено, что съ крымцами сама царица справится. Донцамъ приказано было двигаться за Кубань и итти впередъ, елико возможно дальше:
Услыша объ этомъ походѣ казаковъ, о наборѣ охотниковъ въ войска, взмолился священнику и старшинѣ станичному и молодецъ Темиръ.
— Отпустите въ походъ съ казачествомъ!
Матушка отъ этой просьбы молодца обомлѣла, заболѣла и, оправившись, всячески молила его образумиться.
Сначала показалось всѣмъ казакамъ дѣло это не подходящимъ.
Въ войскѣ служили одни природные казаки и посторонніе не допускались.
— Чѣмъ я не казакъ! Будьте милостивы, заслужу! молилъ Темиръ.
Стали казаки почесывать за ухомъ и чубъ теребить,
— Чѣмъ Татаръ не казакъ! Православный, парень отважный, на конѣ скачетъ почитай удалѣе казака, копьемъ и шашкой орудуетъ тоже не хуже любого донца. Чѣмъ онъ не казакъ! А по-ихнему, басурманскому, онъ не забылъ — будетъ проводникомъ и языкомъ. Гляди, заслужитъ больше другого и въ иной бѣдѣ окажется полезнѣе иного природнаго казака.
— Снарядить Темира на войсковой счетъ, атаманы-молодцы! рѣшила громада на майданѣ.
И чрезъ недѣлю у Темира былъ конь, одежа новая, шапка донская, шашка, пика и кинжалъ еще въ придачу, къ которому у него всегда страсть была и которымъ онъ орудовалъ ловчѣе шашки. Казалось, на медвѣдя и на всякаго звѣря его пусти съ этимъ кинжаломъ, и онъ маху не дастъ.
Собрался Темиръ охотникомъ и выѣхалъ вмѣстѣ съ красноярской полсотней въ ближайшій городъ, чтобы оттуда соединиться со всѣмъ войскомъ донскимъ.
Отецъ Ѳеодоръ грустилъ, отпуская Темира, и жалѣлъ, хотя увѣренъ былъ, что парень вернется изъ похода, заслуживъ войску и себя прославивъ на весь Донъ. Маленькая Устя смѣялась, провожая братца, и прыгала козой, но вечеромъ стала звать и требовать братца… Напрасно отецъ объяснялъ дѣвочкѣ, что Темиръ въ походъ ушелъ и ранѣе девяти мѣсяцевъ не вернется. Дѣвочка все требовала любимца, плакала и такъ всю ночь не уснула, все звала его.
Матушка лежала на кровати, у себя въ горницѣ, сама не своя, лицомъ такая, что краше мертвецовъ въ гробъ кладутъ; глаза странные, будто у человѣка, ума рѣшившагося, а дыханье ровное, рѣчь спокойная; только изрѣдка глубоко и протяжно вздохнетъ она. Совсѣмъ будто вотъ послѣдній вздохъ умирающей, будто съ нимъ вмѣстѣ и душа съ тѣломъ разстанется.