Сразу, какъ только увидѣлъ онъ Устю, то будто разумъ потерялъ отъ нея. Ему бы слѣдовало чрезъ день ѣхать дальше, а онъ остался и пробылъ еще два дня и все съ Устей бесѣдовалъ: поразила не въ мѣру столичнаго гостя красота казачки. Но во сколько быстро онъ влюбился въ дѣвушку, во столько же почти сталъ ей противенъ. Устя всегда недолюбливала тѣхъ, кто ей говорилъ разныя сладости, которыя всегда говорятся красавицамъ; даже на многихъ своихъ молодыхъ станичниковъ, которыхъ бы любая дѣвица-казачка полюбила, Устя смотрѣла строго, находила ихъ умными и красивыми, но полюбить… чувствовала, что не можетъ!.. Не такихъ и не такого полюбила бы она!
Проѣзжій важный баринъ былъ не очень молодъ, лѣтъ за тридцать, но неказистый — ни станомъ, ни осанкой, ни лицомъ. Длинный, тощій, съ впалой грудью, съ лицомъ нечистымъ и румянымъ, какъ красноярскіе парни, и весь въ веснушкахъ. Носъ и ротъ изрядные, но глаза маленькіе, будто щелки, и совсѣмъ бѣлесоватые.
— Вотъ худорожъ нашъ гость!.. сказалъ даже отецъ Ѳеодоръ въ первый же день.
Священникъ замѣтилъ, что гость шибко и сразу занялся Устей, повидимому, просто «врѣзался» въ дѣвушку, какъ говорили казаки. И ходитъ и глядитъ на нее будто безъ ума, безъ памяти.
— Пущай его! думалъ священникъ. Вѣдь все-жь ему надо будетъ не нынѣ — завтра уѣхать.
То же думала и Устя, но не могла однако воздержать себя, и поневолѣ съ первой же минуты стала дразнить секретаря и на смѣхъ подымать; онъ и обижался, а все-таки льнулъ къ ней.
На третій день секретарь въ бесѣдѣ наединѣ съ ней предложилъ дѣвушкѣ бросить отца и послѣдовать за нимъ въ столицу, обѣщая ей горы золотыя. Устя сильно обидѣлась, но свела было дѣло на одинъ смѣхъ. Секретарь упорно и назойливо стоялъ на своемъ, и дѣвушка стала отвѣчать рѣзко. Дошло дѣло до того, что она объяснила гостю невозможность полюбить такого урода, какъ онъ, «бѣлоглазый глистъ».
Секретарь обидится и ушелъ въ свою горницу, а въ сумерки объяснился о томъ же самомъ со священникомъ, предлагая ему сначала тысячу рублей, потомъ три, потомъ семь тысячъ, чтобы отпустить съ нимъ дочь въ столицу, въ качествѣ или въ должность простой наложницы.
Отецъ Ѳеодоръ сначала и понимать не хотѣлъ и все отсмѣивался, потомъ заподозрилъ, что секретарь не трезвъ, но когда тотъ назойливо стоялъ на своемъ, увеличивая кушъ, оскорбленный священникъ вспылилъ, какъ еще никогда въ жизни не бывало. Недолго думая, онъ сталъ просить важнаго гостя тотчасъ вонъ на улицу изъ-подъ своей кровли. Секретарь сталъ грозиться, что за такую дерзость засадитъ священника въ острогъ, а «дѣвчонку» его силой увезетъ съ собой, куда захочетъ.
Священникъ одѣлся, вышелъ на церковную площадь станицы и началъ, останавливая мимоидущихъ казаковъ, просить созвать міръ тотчасъ на сходъ.
Скоро собралась толпа. Всѣ посыпали изъ хатъ на площадь, даже старухи и ребятишки прибѣжали изъ любопытства узнать, что за сборъ.
— Что за притча, батюшка? Что приключилось? говорилъ каждый, подходя.
Когда всѣ собрались, священникъ объявилъ поведеніе секретаря.
Казаки разгорѣлись, загалдѣли и двинулись къ дому попа учить его гостя, московскаго секретаря. Однако тотъ, почуявъ бѣду, уже собрался. Лошади его были заложены въ экипажъ, а вся свита уже разсаживалась по телѣжкамъ и на коней.
Хотѣли было самые лихіе казаки не пускать его усаживаться въ коляску, а заставить прежде прощенья просить у любимаго и уважаемаго священника, но отецъ Ѳеодоръ остановилъ ихъ… Довольно было и того, что Устя, проводивъ гостя изъ горницы, стояла на порогѣ дома и, кланяясь въ поясъ отъѣзжающему, ласково и привѣтливо говорила, балуясь:
— Добраго пути, бѣлоглазый глистъ. Уноси скорѣе тощую спину отъ нашихъ казацкихъ нагаекъ.
Многочисленная свита секретаря молчала, какъ по уговору или по его приказу. Секретарь сердитый, красный, какъ ракъ, фыркалъ, точно лошадь съ сапомъ, и, усѣвшись въ коляску, не вытерпѣлъ. Онъ обратился къ священнику, стоявшему уже предъ домомъ около дочери, и къ ближайшимъ казакамъ и выговорилъ:
— А казачкѣ этой быть у меня — волей-неволей; не пройдетъ мѣсяца, и вы ея не хватитесь!.. Вотъ вамъ мое послѣднее слово.
Толпа было заревѣла и полѣзла на экипажъ, но отецъ Ѳеодоръ удержалъ всѣхъ однимъ словомъ.
— Богъ съ нимъ; бросьте, молодцы; неразумный какой-то.
Секретарь, погрозясь кулакомъ, двинулся отъ крыльца въ сопровожденіи своихъ холоповъ, сопровождаемый гиками и свистомъ.
Къ вечеру отецъ Ѳеодоръ съ Устей уже смѣялись и шутили на счетъ того, какъ она прельстила столичнаго гостя; священникъ махнулъ рукой, идя спать, и сказалъ: