— Ужъ и радъ я, что вернулъ. Что было-то со мной, Устя; диву дашься, какъ разскажу все.
— Диво дивомъ, а судъ судомъ! отрѣзалъ атаманъ.
— Что судъ? Ты послушай; не за что судить; я въ острогѣ былъ, чуть было подъ плети не угодилъ.
— Гдѣ? Въ Камышинѣ? умышленно спросила Устя равнодушнымъ голосомъ, вызывая его на ложь.
— Нѣтъ. Гдѣ? Какой тебѣ Камышинъ?
— Гдѣ-жъ ты былъ?
— Въ Саратовѣ, въ самомъ. Я къ тебѣ посланца вѣдь гонялъ оттуда. Нешто посланецъ не бывалъ въ Ярѣ отъ меня?
— Нѣтъ.
— Скажи на милость, обманулъ; я вѣдь ему два рубля далъ. Ахъ, мошенникъ! Такъ ты въ неизвѣстности обо мнѣ все время была?
— Былъ! рѣзко и сердито выговорила Устя.
Петрынь мгновенье молчалъ и глядѣлъ удивленно, не понимая гнѣва, но затѣмъ онъ вспомнилъ и спохватился:
— Ахъ, прости, атаманъ.
— Такъ наболтался по свѣту, что ужъ и память отшибло! строго выговорила Устя.
— Прости, и то правда. Давно не видалъ, давно бесѣдовать не приходилось, вотъ и сталъ я путать. Такъ ты въ неизвѣстности былъ, гдѣ я?
— Вѣстимо. Я думалъ, ты въ Камышинѣ.
— Я и пошелъ тогда въ Камышинъ, но на дорогѣ повстрѣчалъ молодца-коробейника. Покажись мнѣ у него мѣшокъ съ добромъ — я на него…
— Грабить! усмѣхнулась Устя, — такъ я и повѣрилъ.
— А что же? отчего?
— Ты! Въ первый разъ отъ роду. Похоже…
— Что-жъ, что въ первый… Ты же, да и всѣ вы меня все хаили, что я добычи никогда не доставлю. Вотъ я и порѣшилъ, когда будетъ случай… Вѣдь тоже обидно, родная, слушать всякія…
— Опять? воскликнула Устя внѣ себя, поднявшись съ мѣста.
— Прости, атаманъ! взмолился Петрынь.
Устя сѣла и выговорила гнѣвно:
— По третьему разу я тебя въ свой чуланъ на три дня запру.
— Прости, атаманъ — отвычка.
— А мнѣ-то что-жъ? грозно произнесла Устя. — Ты при народѣ брякнешь: «родная» либо «голубушка»; лучше тебя ухлопать до бѣды.
— Не буду, ни единаго разу не обмолвлюсь. Я объ тебѣ все въ мысляхъ въ острогѣ, тебя по женскому поминалъ, — вотъ и срывается. Прости, ни единаго больше не обмолвлюсь.
— Ладно. Вотъ увидимъ. Ошибешься не взыщи, сказала Устя спокойно, но холодно.
— Я и самъ не пойму атаманъ… какъ это? Никогда прежде не бывало со мной, жалобно молвилъ Петрынь.
— Ну, разсказывай… Какъ вмѣсто Камышина въ Саратовъ попалъ… Ближній свѣтъ вѣдь! презрительно и отчасти съ горечью разсмѣялась Устя, начинавшая вполнѣ вѣрить подозрѣніямъ Орлика и Хлуда.
Петрынь передалъ длинное повѣствованье, видимо, приготовленное и заученое. Молодецъ, будто бы имъ встрѣченный, оказался не коробейникъ, а тоже разбойникъ. Они побились, но ни тотъ, ни другой не одолѣли, и они помирились. Разбойникъ предложилъ Петрыню выгодное дѣло: вмѣстѣ ограбить церковь въ богатомъ селѣ Измайловѣ, куда онъ шелъ. Село это выше Устинова Яра на Волгѣ, лишь въ ста верстахъ отъ Саратова. Петрынь, будто бы ради того же намѣренія отличиться, согласился, думая сбыть продажей всякую золотую и серебряную утварь въ Саратовѣ и принести Устѣ разные подарки… Дошли они и церковь ограбили благополучно, но въ городъ не попали, а были настигнуты и захвачены мужиками на дорогѣ, а затѣмъ доставлены въ острогъ.
— Село Измайлово знаю, прервала Устя рѣчь парня, — на рѣчкѣ Холодушкѣ. Знаю. Богатое село.
— Богатое. Страсть.
— Только вотъ что, Петрынь, сурово вымолвила Устя, — тамъ храма нѣту.
— Какъ нѣту… проговорилъ тотъ, слегка смущаясь.
— Онъ сгорѣлъ объ прошлую зиму! оттягивая слова, произнесла Устя, строго глядя ему въ лицо.
— Что ты, Богъ съ тобой… я же… я же видѣлъ…
— Нѣтъ, ты не видалъ!! Не бреши попусту.
Наступило молчаніе.
— Ну, Петрынь, что-жь? На этомъ всему и конецъ?
— Что же тебѣ?
— Правды я отъ тебя не добьюсь, гдѣ ты былъ и что дѣлалъ, какой у тебя умыселъ, воровской или же такъ — одно баловство со зла на меня? Ничего не скажешь?
— Я же тебѣ все повѣдалъ, а ты не вѣришь, сказалъ Петрынь заискивающимъ и жалобнымъ голосомъ.
— Ладно, такъ и знать будемъ! холодно произнесла Устя, будто отрѣзала, будто безповоротно рѣшила что-то на умѣ относительно молодца.
Петрынь понялъ этотъ оттѣнокъ голоса атамана.
— Побойся Бога, Устя. Что-же я то… чѣмъ я виноватъ; всѣ молодцы у тебя отлучаются и пропадаютъ бывало по три мѣсяца, и имъ за это ничего, а я вотъ…