— Хотѣлъ пройти по поселку, осмотрѣть.
— Какое теперь смотрѣнье, сказалъ эсаулъ, — надо смотрѣть тебѣ на расправу, а не на поселокъ. Ну, давай этихъ щенковъ.
— Петрыня бери! вымолвила Устя холодно, стоя двумя ступенями выше эсаула.
— А капрала?
— Сказалъ я тебѣ вчера!
— Что сказалъ?! Что ты?.. ну, тебя… Что ты балуешь, Устя! воскликнулъ Орликъ досадливо, но и удивленно глядя въ лицо атамана.
— Я не балую. Капрала я ужь порѣшилъ сегодня не казнить; послѣ. Тамъ видно будетъ.
— Знаемъ мы твое собираніе. Коли не казнимъ сейчасъ, то быть ему живу и на волѣ. Не отводи глаза, я не махонькій; давай теперь.
И Орликъ шагнулъ наверхъ.
— Постой, Орликъ, выговорила Устя тихо и едва слышно, — постой.
— Ну… остановился эсаулъ.
— Я тебѣ сказалъ вчера, а теперь опять сказываю… медленно произнесла Устя. — Я капрала казнить не дамъ ни тебѣ, ни кому другому.
— Такъ я силкомъ возьму! взбѣсился Орликъ.
— Тогда я тебя застрѣлю! еле слышно выговорилъ атаманъ, и глаза сверкнули, заячья губка вздрогнула, а лицо, слегка измѣнившееся отъ волненія, стало румяно.
— Устя, что ты? Устя? вымолвилъ Орликъ вразумительно и спокойно.
Наступило мгновенное молчаніе.
— Устя, побойся Бога. Когда можно, я не перечу тебѣ. Душкина самъ вывелъ изъ Яра и поставилъ на Камышинку, а капрала да офицеровъ миловать намъ не рука. Я вѣдь не Малина, я не головорѣзъ, но помни, что я тебѣ сказывалъ: намъ примѣръ нужно имъ дать, чтобы они на себѣ его примѣрили, острастку сдѣлать, чтобы барченки не вызывались на насъ ходить, какъ на зайцевъ иль на волковъ; казнить одного, на цѣлыхъ три года какъ рукой сниметъ съ нихъ охоту.
Орликъ замолчалъ, а Устя не отвѣчала и холодно, повидимому, равнодушно смотрѣла въ сторону.
— Ну?.. вымолвилъ Орликъ вопросительно.
— Что? спокойно и тихо отозвался атаманъ.
— Понялъ ты? Надо его казнить?
— Нѣтъ, не надо… Что-жъ мы до вечера будемъ тутъ стоять?..
— Устя?!..
— Сказано тебѣ: не хочу и не дамъ; пойдете силкомъ, буду защищать. Если вотъ меня убьете… ну, тогда иное дѣло, вѣстимо.
— Это твое послѣднее слово? рѣзко выговорилъ Орликъ.
— Первое было — и послѣднее оно же будетъ?
Орликъ помолчалъ и произнесъ спокойно, но сурово.
— Ну, давай ІІетрыня.
— Бери, онъ въ чуланѣ.
Орликъ крикнулъ молодцовъ со двора и пошелъ наверхъ. Тотчасъ же раздались въ домѣ крики и возня… Петрынь вопилъ, барахтался и молилъ о пощадѣ, называя и зовя атамана.
Устя сморщила брови и сѣла на ступеняхъ крыльца.
Петрыня, рвущагося въ рукахъ, съ трудомъ несли четверо молодцовъ по лѣстницѣ.
— Полно кудахтать, парень, кричалъ Орликъ. — Твое дѣло такое каиново, что за него мало одной смерги: за него бы тебя надо голодомъ выморить да кожу содрать съ живого.
Когда Петрыня вынесли на крыльцо, онъ увидѣлъ атамана и взмолился.
— Устя, Устя, помилосердуй! Вина моя…. великая вина… Но ты знаешь, почто я въ предатели пошелъ; помилосердуй.
Устя отвернулась и вздохнула.
— Тащи, тащи! приказалъ Орликъ, и кричавшаго дико и отчаянно парня понесли дальше.
— Глядѣть не пойдешь, атаманъ? обернулся Орликъ.
— Спасибо. Это ты привыкать, вишь, сталъ къ мерзости; обошелся!.. презрительно и злобно усмѣхнулась Устя.
— Молодцы просили его не вѣшать, а топить…
— Что желаешь; твое дѣло… хоть зажарь да съѣшь.
— Устя! съ упрекомъ и съ чувствомъ произнесъ Орликъ, — грѣхъ тебѣ; знаешь, что зря коришь — я не головорѣзъ и не душегубъ окаянный. Мнѣ въ смертоубійствѣ нѣту ни охоты, ни забавы, я зря мошкары не убью. За что ты злишься? Хочешь, что-ль, Петрыня простить и отпустить — я отпущу. Хочешь, что-ль? Скажи слово.
Устя молчала. Странное чувство озлобленія на все, на всѣхъ, даже на самое себя — непостижимо душило ее.
— Сказывай! Желаешь… отпущу, хоть весь поселокъ взбунтуйся. Что жь молчишь?
— Ахъ, отвяжись, сдѣлай милость, вскрикнула Устя внѣ себя и вдругъ вскочила на ноги, какъ еслибы ее ударили. Она быстро отвернулась и стремительно пошла къ себѣ на верхъ.
Орликъ простоялъ нѣсколько мгновеній задумавшись, потомъ тихо двинулся и пошелъ по тропинкѣ среди кустовъ, которая вела въ середину поселка. Оттуда несся шумъ. Гудѣли голоса, слышались крики Петрыня, говоръ и смѣхъ собравшейся толпы.
— Ахъ, Устя, чуетъ мое сердце — быть бѣдѣ великой, да и диковинной, проговорилъ Орликъ. — Или я ужъ ума рѣшился? вдругъ прибавилъ онъ, взмахнувъ руками.
Кабы зналъ Орликъ, что Устя думаетъ и говоритъ то же самое…
На площадкѣ, среди поселка, все населеніе было въ сборѣ, даже бабы и дѣти, даже старая Ордунъя пришла поглазѣть.