Выбрать главу

Почему же это ей теперь на умъ взбрело? Нѣтъ, даже не взбрело, а молніей будто ударило въ сердце это желаніе иной жизни. И вся она трепещетъ теперь, тоскливо, кротко, боязливо, точно подстрѣленная горлица.

Сидѣла Устя съ такими мыслями, такъ же какъ и Орликъ, день и другой, и третій… ничего не предпринимая, мучаясь и тревожась… Удивлялась она этой смутѣ своей не меньше Орлика, тоже не меньше Орлика шутила презрительно на счетъ этого капрала, которому уступила свою горницу и постель.

— Крупичатый и впрямь! Барчукъ медовый! говорила Устя себѣ самой.

А кто-то ей на ухо будто отвѣчалъ, сначала робко и стыдливо, а теперь уже сердито, даже злобно:

— Полно, ты, Устя, ломаться, лгать… Предъ кѣмъ тутъ скоморошествовать зря… Полюбился онъ тебѣ — вотъ и все!

— Эка, пустякина! говорила Устя вслухъ и старалась усмѣхнуться небрежно; но усмѣшка не ладилась на губахъ. Горечь подымалась на сердцѣ; глазамъ будто заплакать хотѣлось по-дѣвичьи, безпомощно, неудержимо, горючими крупными слезами, отъ которыхъ сердцу легче станетъ, а разумъ уступитъ и успокоится, будто сознавшись, что онъ все пустое сказывалъ. Онъ обмануть хотѣлъ такъ, зря, невѣдомо зачѣмъ. Зналъ онъ, что съ сердцемъ не совладаешь, а только пробовалъ… Ну, вотъ и сдался!..

Такъ и вышло: молчало сердце, потомъ стыдливо заговорило, потомъ гнѣвно, а вскорѣ совсѣмъ осилило; и дѣвичій разумъ сдался и смолкъ въ свой чередъ.

Сидѣла разъ такъ дѣвушка на третій день въ сумерки у себя во второй горницѣ, глубоко задумавшись, и вдругъ поднялась, будто прыгнула съ мѣста.

— Эхъ, да что тутъ! горячо шепнула она, хватаясь за голову. Скоморошество и впрямь. Любъ онъ мнѣ! Любъ! Вотъ и все!!

И бурная смута на душѣ будто собиралась стихать отъ признанія.

— Ну, что-жь? Грѣхъ, что ли? Срамъ, что ли? воскликнула вдругъ дѣвушка вслухъ, внѣ себя отъ огневой струи, что пробѣжала по тѣлу. Что мнѣ, родители, что ли, помѣхой? Начальство? Сволока моя? Орликъ и Ефремычъ?.. Кто мнѣ на свѣтѣ набольшій! И, глянувъ въ окно, въ которомъ за поселкомъ виднѣлась, упираясь въ небо, высокая лѣсистая гора съ бѣлой, какъ сахаръ, мѣловой маковкой, — Устя вымолвила гнѣвно, поднявъ руку и грозяся.

— Тебя сдвину и на земь уложу, коли нужно будетъ, не только сволоку свою или Орлика!

И смута стихла и улеглась совсѣмъ. На душѣ стало тихо и свѣтло, какъ будто сумрачное небо прояснилось, тучи грозовыя раздвинулись; будто былъ вихрь, разогналъ темныя лохмы облаковъ и улетѣлъ самъ за край земли. А солнце сверкнуло съ чистой синевы и засвѣтило на все…

Глянула Устя опять въ окно… поселокъ, хаты, садики, а тамъ гора, лѣсная чаща на ней и бѣлая ея маковка, направо сѣрая и величавая ширь матушки-Волги, за ней берегъ далекій съ ярко зеленой травой, а подъ самымъ окномъ яблони и черешни, бахчи, гдѣ Ордунья копается въ грядахъ… Все кругомъ внезапно заблестѣло, какъ послѣ грозоваго ливня, все въ капляхъ серебряныхъ сіяетъ, будто въ брилліантахъ. Но вѣдь дождя не было…

Все сіяетъ въ тѣхъ капляхъ, что у дѣвушки изъ глазъ полились горячей и сладкой струей… Это тоже брилліанты многоцѣнные… потому что слезамъ атамана разбойниковъ — цѣны нѣтъ. Нужно, чтобы совершилось чрезвычайное, диковинное для того, чтобы дѣвушка, не плакавшая со дня извѣстія о смерти своего отца, снова залилась дѣвичьими слезами.

А въ то же время, когда волжскій атаманъ снова будто становился казачкой Красноярской станицы, плѣнникъ тоже душевно перерождался. Тяжелыя думы, страхъ за свою жизнь, трепетное ожиданіе не нынѣ-завтра быть страшно умерщвленнымъ разбойниками, несмотря на обѣщаніе атамана, — будто переродили баловня судьбы, родныхъ и среды, изъ которой онъ кинулся, очертя голову, на смерть изъ-за галуна на кафтанъ; теперь только Засѣцкій, почти еще ребенокъ по разуму и опыту жизни, сразу оцѣнилъ все, взвѣсилъ все, уразумѣлъ многое въ прошломъ и многое пожалѣлъ. Урокъ былъ слишкомъ грозный.

Онъ молился, каялся, обѣщалъ все и всѣмъ… и себѣ, и роднымъ, и Богу, Котораго теперь будто вспомнилъ.

— Но неужели это искреннее раскаяніе излишне, ненужно, не поведетъ ни къ чему, и ему на роду было написано такъ погибнуть, думалось ему.

— Поплатиться жизью изъ-за легкомысленнаго поступка, изъ-за ребячества и опрометчивости. Если-бъ онъ струсилъ, не бился, то было бы еще по дѣломъ; но вѣдь онъ велъ себя храбро, хотя и попалъ въ битву въ первый разъ отъ роду; онъ бился лихо, онъ не бросилъ своей пѣшей команды, будучи самъ на отличномъ скакунѣ, пока она, перебитая почти вся, не легла и не разсыпалась по чащѣ ущелья. Тогда только онъ, выпустивъ послѣдній зарядъ въ лицо какого-то кидавшагося на всѣхъ и рубившаго топоромъ звѣря, а не человѣка, — рѣшился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь былъ подстрѣленъ погнавшимся за нимъ сорванцомъ-атаманомъ.