Малина удивился. Онъ зналъ, что ихъ атаманъ — дѣвица, но зналъ тоже, что эта дѣвица уродилась, знать, отъ шутки самого дьявола. Ничего въ Устѣ дѣвичьяго не было и нѣту на его глаза; а тутъ вдругъ про глупство бабье заговорилъ эсаулъ. Каторжникъ соображалъ: «Капралъ да атаману полюбился. Развяжи вотъ это?»
— Сразу-то я что-то не осилю, заявилъ Малина, выпуча глаза. Ты это значитъ про что?
Орликъ объяснился рѣзче и злобно…
— Эвона! Не можетъ статься! усмѣхнулся каторжникъ и тотчасъ скривилъ рожу отъ боли въ ранѣ, которая и быка давно свалила бы съ ногъ.
— Чего, не можетъ статься! Дурень! Нешто дѣвичье сердце на ладони; дѣвичье сердце;- потемки! съ горечью произнесъ Орликъ. Вонъ она Тараса вашего ужь любила и за него замужъ собралась, а ему было за пятьдесятъ лѣтъ.
— Тарасъ былъ орелъ человѣкъ! Будь живъ, онъ Степана Разина за поясъ бы заткнулъ… за Тараса и я бы въ огонь и въ воду полѣзъ, не токмо Устя! рѣшилъ Малина.
Орликъ махнулъ рукой, понявъ, что клейменый каторжникъ все дѣло совсѣмъ по-своему понимаетъ и для него не совѣтчикъ.
Ефремычъ принесъ вѣсть: бѣдняга Черный кончился!
— Ну, и царство ему… цыганское! отозвался Малина. А жаль знахаря!..
— Ну, а ты, Ефремычъ, какъ посудишь? спросилъ Орликъ дядьку, передавъ ему прежде свои подозрѣнія.
— Ты, стало быть, насчетъ то ись того… началъ Ефремычъ, что нашъ атаманъ вспомнилъ якобы, что онъ не парень, а дѣвица.
— Да. И влюбился въ парнишку-бѣлоручку изъ барчуковъ, холеныхъ въ шелку да въ меду, продолжалъ Орликъ.
— Позарѣзъ, значитъ.
— Ну, да; я говорю…
— И я говорю.
— Что? воскликнулъ Орликъ.
— Да то же… Ты сказываешь полюбился ему… будемъ уже сказывать: ей… полюбился ей капралъ? Это вѣдь ты сказываешь?
— Ну, да.
— Я тебѣ и отвѣтствую: позарѣзъ, молъ.
Орликъ сразу измѣнился въ лицѣ. Думать самому о нерадостномъ и убѣдить себя — какъ ни будь уменъ — не такъ страшно, какъ услыхать отъ другого, хоть и глупѣе, подтвержденіе своей постылой думы. Падала завѣса съ глазъ Орлика, да не совсѣмъ; а тутъ вотъ вдругъ упала сразу, и горькая правда наголо предстала глазамъ.
Наступило молчаніе. Орликъ неровно дышалъ, уткнувшись глазами въ землю. Малина таращилъ глаза на есаула, а Ефремычъ простодушно смотрѣлъ на обоихъ.
— Почему ты это такъ полагаешь? спросилъ, наконецъ, Орликъ и такимъ голосомъ, какъ еслибъ узналъ отъ Ефремыча новое и совсѣмъ для него самого неожиданное и невѣроятное.
— По всему видать… я еще въ первый день Ордуньѣ сказывалъ, ложася спать: будетъ, молъ, у насъ случай, Однозуба, отъ котораго эсаулъ да и всѣ молодцы и ты, старая, тоже рты разините… Такъ по-моему и вышло. Да еще какъ живо то… много-ль времени прошло съ битвы, а гляди ужь у насъ что…
— Что? странно спросилъ Орликъ.
— Колдовство. Плюнуть да перекреститься — только всего и можно… атамана и званья нѣтъ; былъ атаманъ Устя, да сплылъ… Выходитъ оно, эсаулъ, по эвтой причинѣ, такъ я разумѣю, что баба ли, дѣвка ли какъ, значитъ, ни вертись, какъ ни рядись, какъ ни скачи, а все человѣкомъ не будетъ… Бабье-то въ ней рожденье нѣту-нѣту, да и заговоритъ безпремѣнно… Вотъ жили мы безъ грѣха, Устя атаманствовалъ на славу, любо было глядѣть на него; и славно онъ бился, и складно разсуждалъ всѣ дѣла разбойныя и хозяйскія, и на дуванѣ, и на расправѣ молодцовъ за провинность какую… а вотъ нашли вы на дорогѣ нечисть эдакую, прости Господи, да завели ее въ домѣ; ну, все дѣло и изгадили, все прахомъ и пошло.
— Какую нечисть? спросилъ Малина.
— А этотъ капралъ… Намъ онъ, вишь, что коровій пометъ, а вонъ дѣвицѣ-то красной по рожденью — онъ, поди, что?.. да, что онъ ей? Ты вотъ знаешь ли, эсаулъ, что онъ ей, капралъ-то этотъ сахарный?
Орликъ молчалъ понурясь и глубоко задумавшись.
— Онъ ей — золото, милъ-свѣтелъ ангелъ! Она за него сейчасъ вотъ и насъ перехлопаетъ и себя порѣшитъ, коли потрафится.
— Что? Ты про что… пришелъ въ себѣ Орликъ, смутно разслышавъ послѣднія слова Ефремыча.
— Я говорю, что Устя изъ-за капрала на убивство пойдетъ.
— Она мнѣ ужь разъ грозилась, да это пустое; это все-жь таки баловство! Мало что языкъ сбрехнетъ.
— Не баловство, эсаулъ; ты видѣлъ сегодня Устю.
— Нѣту, три дня ужь не видалъ.
— Знаю я. Ну, вотъ ты поди, да и погляди… а потомъ ужь и говори.
— Что-жь она?
— Что? Ничего! Другой человѣкъ! Атамана нѣту; и слѣдъ его, говорю, простылъ; а есть дѣвка, да еще, что ни на есть, самая лядащая… въ глаза мнѣ не смотритъ, скажетъ слово и загорится все лицо, да не такъ, какъ прежде, не гнѣвно, а по-бабьему, по-стыдливому.