— Живъ, живъ… Что ему?
— Ну, говори, что? Чего-жь тогда пугаешь…
И все остальное, что можетъ услышать Орликъ, уже показалось теперь пустяками.
«Покуда Устя жива да здѣсь въ поселкѣ, думалъ онъ, такъ еще стой міръ Божій! Вотъ кабы ея не стало, ну, тогда ничего мнѣ не нужно; хоть свѣтопреставленье зачнись, глядѣть буду и бровью не поведу».
— Эсаулъ, бѣда бѣдовая, заговорилъ Ефремычъ отдышавшись. Помоги. Что сидишь! Порѣши же дѣло скорѣе! Странникъ-то — вѣдь солдатъ, служивый, деньщикъ его, изъ Саратова пришелъ. Не странникъ, а деньщикъ, либо дядька.
— Я ничего не пойму! Какой странникъ?
— У насъ второй день живетъ. Вотъ то-то, сидѣлъ ты тутъ заключенникомъ, а я отлучиться боялся; вотъ и не вѣдаешь ты ничего. Слушай.
И Ефремычъ, понемногу успокоившись и отдохнувъ, началъ толково.
— Пришелъ къ намъ вчера объ утро странничекъ, старикъ, толкнулся, проситъ пустить… Я, вѣстимо, хотѣлъ его гнать; гдѣ тутъ съ нимъ теперь возиться… Атаманъ въ окно… Ну, ужъ какой нынѣ она атаманъ!! Устя въ окно его увидѣла и тоже крикнула: гони! А этотъ сталъ молиться… Барчукъ-то услыхалъ и тоже въ окно глянулъ… И что у нихъ съ Устей было — не знаю, но атаманъ приказалъ тотчасъ впустить стараго и прямо на верхъ къ себѣ… Ну, вотъ и все…
— Все? воскликнулъ Орликъ нетерпѣливо.
— Постой, покуда все… это вчера… Ну, вотъ остался этотъ странничекъ у атамана… у нея на верху; накормила она его и оставила тамъ у себя. Меня сомнѣніе взяло — чудно это. Лазалъ я три раза на лѣстницу послушать, что они втроемъ говорятъ… да вотъ, дьяволъ, кажинный разъ, какъ ты полѣзешь, а она завоетъ волкомъ.
— Кто?
— Да лѣстница, дьяволъ, скрипитъ! Какъ заскрипитъ, Устя ко мнѣ: тебѣ, князь, чего надо?… Тьфу! да и только. Ну, скажешь что пустое ей въ отвѣтъ и пойдешь назадъ, не слыхамши ничего. Ночевалъ старый у меня въ кухнѣ… Я сталъ съ нимъ бесѣдовать пробовать… ломается и изъ себя корчитъ богомола. Вишь, онъ изъ Кіева, отъ святыхъ мѣстъ… Я его ну спрашивать о Кіевѣ, будто не знаю ничего. А я же вѣдь три года тамъ выжилъ. Ну, вотъ и стали мы: я спрашивать, а онъ брехать! Я спрошу, а онъ брехъ да брехъ — гдѣ пещеры, гдѣ лавра, гдѣ Подолъ, гдѣ Днѣпръ-рѣка, да какіе храмы… Что ни слово — несетъ околесную. Хорошо, ладно… стало быть не богомолъ. Ну, вотъ я ночь и не спалъ совсѣмъ. Надумалъ я, хоть тресни, а узнаю, что за оборотень. Вотъ съ часъ тому мѣста… атаманъ вышелъ со двора и пошелъ на гору… А зачѣмъ? А?
— Зачѣмъ? Не знаю. Сказывай, отозвался Орликъ.
. — На горѣ мѣшокъ съ деньгами зарылъ онъ передъ битвой и по сію пору не отрывалъ еще. Теперь собрался. Стало нужно. А почему нужно?
— Ну, ну, говори.
— Вотъ ушелъ атаманъ, а они двое, барчукъ и странничекъ, сидятъ на верху, въ горницѣ. Я на лѣстницу тихо, тихо… Ползъ я ползъ, почитай, ей-ей, ровно часъ времени, чтобъ она, дьяволъ, опять не завыла… Ну, все-таки скрипнула разъ, окаянная; да они видно не слыхали. Влѣзъ я, къ двери, ухомъ къ дырѣ и слушать… Ну, и слушалъ… По сю пору сердце въ нутрѣ трясется. Николи въ жизни такого не бывало, есаулъ.
— Да что услыхалъ-то? Ну! — закричалъ Орликъ.
— Бѣжать они собрались… Вотъ что!..
— Капралъ съ деньщикомъ?
— Дьяволъ ихъ уноси! Да Устя-то съ ними, вотъ что, эсаулъ. Устя съ ними сбирается! Они это промежъ себя говорили; да я и смекаю, что это правда. Она кой-что у меня спрятанное вчера еще потребовала. Да вотъ за деньгами на гору пошла… Понялъ?
Орликъ перемѣнился въ лицѣ, провелъ рукой по глазамъ и, будто зашатавшись на ногахъ, сѣлъ на скамью.
— Вотъ я къ тебѣ и бросился, какъ угорѣлый. Бѣда. Помоги, эсаулъ. Да скорѣе, родной. Могутъ сейчасъ вотъ уйти.
— Нѣтъ. Нечему тутъ помогать. На то ея воля, глухо проговорилъ Орликъ. Я это порѣшилъ, а то бы нешто сталъ я недѣлю ждать. Я, Ефремычъ, порѣшилъ за эту недѣлю, если Устя уйдетъ за нимъ — покончить съ собой!..
— Что ты? Что ты? Очумѣлъ, что-ли? вскрикнулъ Ефремычъ.
— Что я ей?.. Отецъ, братъ, командиръ, что-ль, какой. Ея воля. Полюбился ей капралъ, хочетъ она за нимъ въ городъ уходить и эту песью жизнь бросить… ну, что-жь! Таланъ ей да счастье! Господь съ ней!.. Я изъ зависти грѣшить не стану. Я же звалъ сто разъ уходить эдакъ, бросивши вашу братію. А теперь не со мной — такъ мнѣ злобить? Нѣтъ! Во мнѣ честь тоже есть… Я вѣдь не изъ холоповъ уродился!.. А вотъ себя теперь покончу.
— Пожалѣй Устю. За что же ей пропадать, горячо произнесъ Ефремычъ, не ради насъ, такъ ради ея самой. Вотъ я что… Аль души въ тебѣ нѣтъ. За что ей плети-то да Сибирь видѣть.
— Онъ ее защититъ въ городѣ. Будетъ любовницей, такъ будетъ въ шелку ходить, а не будетъ на помостѣ голая у палача въ рукахъ кричать.