И дѣвушка легла на траву около «любаго», говорила съ нимъ, шептала ему страстно въ лицо, обѣщала ему непремѣнно что-то, какъ только солнце встанетъ.
И долго не могла она оторваться отъ него…
Орликъ, очнувшись уже передъ разсвѣтомъ и не найдя Усти на кровати, бросился со всѣхъ ногъ къ хатѣ атамана. По дорогѣ онъ увидѣлъ бѣлѣвшій подъ деревомъ холстъ и тоже остановился и приблизился.
Мертвый капралъ лежалъ на травѣ, но Усти не было…
— Вишь, точно почиваетъ барчукъ-то! подумалось и эсаулу. Но гдѣ-же атаманъ?
И Орликъ побѣжалъ къ развалинѣ на пригоркѣ… Тамъ былъ свѣтъ въ окнѣ, и въ горницѣ двигалась фигура…
— Не видала его… Или ужъ видѣла и ушла, выговорилъ Орликъ вслухъ… Чудно! Холстъ она сняла. Вѣрно. Стало, видѣла и ужъ бросила…
Замѣтивъ свѣтъ и внизу, онъ быстро вошелъ на крыльцо.
— Ефремычъ, кликнулъ онъ тихо.
— Нѣтъ его… отозвалась другая мордовка, замѣнившая Ордунью, и вышла къ эсаулу. — Его атаманъ послалъ поднять двухъ ребятъ.
— Зачѣмъ?
— Хоронить, вишь. Лопаты указалъ захватить.
— Сейчасъ, ночью?
— Сейчасъ.
— Что онъ, какъ? безпокойно спросилъ Орликъ.
— Что то-ись! позѣвывая отозвалась мордовка.
— О, дура! ничего не замѣтила, какъ атаманъ изъ себя?.. Страшенъ?.. Ну?..
— Ничего… какъ завсегда… Подь… Онъ не спитъ. Слышь, шагаетъ у себя…
Орликъ поднялся наверхъ по скрипучей лѣстницѣ…
— Устя! окликнулъ онъ нѣсколько тревожно.
Шорохъ слышался во второй границѣ, но отвѣта не было.
— Устя! громче произнесъ онъ.
— Здѣсь!.. хрипло отозвался голосъ, и Орлику показалось, что это не голосъ Усти… Это былъ будто другой, старый, разбитый и надорванный голосъ.
Орликъ отворилъ дверь, вошелъ и отступилъ на шагъ…
Среди горницы стояла передъ нимъ женщина въ красной юбкѣ съ фартукомъ, въ бѣлой рубахѣ, расшитой по вороту и рукавамъ. Она надѣвала на шею ожерелье изъ бусъ и монетъ.
— Что ты! Богъ съ тобой! воскликнулъ Орликъ изумляясь…
Она обернулась, и при тускломъ свѣтѣ огня онъ видѣлъ осунувшееся лицо, смертельно блѣдное, будто застывшее и безжизненное, но озаренное страшно сверкающими глазами.
И красива была эта женщина, и страшна…
Въ первый разъ видѣлъ Орликъ Устю въ дѣвичьемъ нарядѣ, въ которомъ теперь даже трудно было признать атамана.
— Зачѣмъ ты вырядился? промолвилъ онъ.
— Пора… Думала для города, а вотъ для похоронъ!
И Устя улыбнулась, глянувъ на Орлика. Сердце дрогнуло въ эсаулѣ отъ этой улыбки.
— Что ты затѣяла? Лягъ. Погляди на себя… Хворая. Завтра мы все сдѣлаемъ, что пожелаешь.
— Нѣтъ; надо скорѣе. Я послала Ефремыча… произнесла Устя и, прицѣпивъ ленту на поясъ, прибавила, оглядывая себя: эхъ косы то нѣту… острижена… А была на станицѣ коса и долгая, чуть не до земли.
И отъ этого надорваннаго, хриповатаго голоса Орлику стало опять жутко.
— Атаманъ, полно… Устя, родная… забормоталъ онъ, смущаясь. — Обожди до утра. Прилягъ. Тебя сломило… Обойдется… Богъ милостивъ. Завтра мы все… Я позову этого Терентьича, и онъ все самъ…
— Нѣтъ, нѣтъ. Не хочу. Избави Богъ. Пусть сидитъ запертой! Пусть не знаетъ… А мы скорѣе… скорѣе!.. Не терпится мнѣ… Да вонъ, слышь…
Внизу раздались голоса и шаги.
— Вонъ они. Сейчасъ и справимъ все… Ну, эсаулъ, поди домой. Мы безъ тебя все…
— Нѣтъ, я отъ тебя не отойду! вскрикнулъ Орликъ.
Дѣвушка видимо колебалась; затѣмъ, помолчавъ, вымолвила, страшно улыбаясь:
— Ну, помогай… Что-жъ. Тебѣ и помогать… Ты убилъ, тебѣ и хоронить…
Устя такъ произнесла слова эти, что Орликъ не вытерпѣлъ. И его схватила судорога за горло, будто отъ слезъ.
— Устя, прости меня! промолвилъ онъ упавшимъ голосомъ.
— Простить? Что-жъ? Божья воля!
И опять она молчала мгновенье.
— Простить? Да, я прощу… прощу… Помогай мнѣ. Обѣщай не перечить ни словомъ — и я прощу…
— Все, что укажешь… Хоть на край свѣта пойду.
— Ну, ладно… Идемъ хоронить… Ступай — укажи нести… къ берегу.
Устя хотѣла сказать его, но не осилила въ себѣ какое-то чувство, которое не позволяло ей сказать это слово.
— Зачѣмъ? удивился Орликъ. — Куда къ берегу?
— Обѣщалъ не перечить…
— Изволь, изволь… все…
И Орликъ бросился внизъ, гдѣ стояли приведенные Ефремычемъ Ванька Лысый и Бѣлоусъ, каждый съ двумя лопатами на плечахъ.
— Ихъ поднять указалъ атаманъ? спросилъ онъ.
— Да, ихъ двухъ только; болѣе никого, отвѣчалъ Ефремычъ. — Да вотъ лопаты указалъ. Знать, могилу копать будемъ.