Было ли это убеждение Кемаля заблуждением?
Как показала жизнь, нет, не было.
— Человек, не осознавший свое назначение, — говорил Конфуций, — не может считаться великим человеком.
Кемаль осознал, и теперь ему предстояло на собственном опыте осознать всю правоту и другого выражения Конфуция: «В жизни нет ничего важнее, чем исполнить предначертанное, и нет ничего более трудного…»
Доставалось от него и учителям.
Он не признавал никаких авторитетов и всегда оставался при своем мнении.
Наиболее ярко его нежелание оставаться на вторых ролях проявилось во время второго замужества матери, вышедшей замуж за служащего салоникского отделения французской табачной концессии «Режи» Рагыба-эфенди.
Конечно, будь Кемаль постарше, он понял бы жившую на скромные подаяния родственников и смертельно уставшую от нищеты мать и без особого насилия над собой смирился бы с появлением в своем доме нового папы.
Но куда там!
Самолюбие его было болезненно задето, и в знак протеста он… решил оставить родительский дом.
Да и что ему было делать там, где теперь первую скрипку играл другой мужчина?
И, несмотря на отчаянные попытки испытывающей несказанные страдания матери объяснить сыну неизбежность подобного шага, лед между ними тоньше не становился.
Никто не мог убедить Кемаля играть второстепенные роли, и, озлобленный на весь мир, он с мрачной решимостью говорил ничего не понимавшим в его странном поведении однокашникам:
— Они еще узнают, кем я буду!
Пребывая в те трудные для себя дни далеко не в самом лучшем расположении духа, он ссорился со всеми, кто только подворачивался ему под руку, и, обрекая себя на полное одиночество, продолжал жить обособленной от всех жизнью.
Да и зачем ему был кто-то нужен, если у него были книги и любимая математика.
А когда надоедало читать, он отправлялся гулять по Салоникам, любуясь великолепными памятниками римской и византийской архитектуры.
Это был крупный по тем временам город с населением более 150 тысяч человек, и большую часть его составляли бежавшие сюда еще в конце XV века из Испании от гонений Великого инквизитора Торквемады евреи.
Значительными по численности были общины греков и болгар.
Турок было всего 14 тысяч, приблизительно столько же было других мусульман: албанцев и так называемых дёнме — обращенных в ислам евреев.
И к великому удивлению Кемаля, те самые турки, к которым принадлежал и он сам, не только не процветали в Салониках, а находились в них на положении униженных и оскорбленных.
Разница была во всем.
В одежде, в жилищах, в манере вести себя.
И, попадая из центра города с его великолепной набережной, европейскими отелями и утопавшими в зелени особняками иностранцев в районы живших на окраинах мусульман, Кемаль видел огромную разницу.
Он с тоской смотрел на закутанных в паранджу женщин, однообразно и серо одетых мужчин и никак не мог понять, почему же и они не могут жить той же радостной и красивой жизнью, которая царила в немусульманских районах города.
Но еще больше поражало его презрение, с каким иностранцы обращались с его соотечественниками, унижая их везде, где только было можно.
Любой чиновник входил во дворец губернатора как на завоеванную территорию и всегда добивался того, чего хотел.
Кемаль с недоумением и обидой наблюдал за тем, как простой консульский курьер своей длинной палкой преграждал путь турецкому должностному лицу.
А что творилось в гавани, куда безо всякого на то разрешения заходили иностранные корабли и матросы с видом победителей разгуливали по городу.
Особенно безобразные сцены разыгрывались по вечерам, когда основательно подогретые вином иностранные моряки шатались по городу, задирая прохожих и приставая к женщинам.
И странное дело!
Все эти оскорбления Кемаль воспринимал так, словно они были направлены против него.
Однажды какой-то полупьяный матрос дал не успевшему уступить ему дорогу пожилому турку пощечину.
Кемаль не выдержал и кинулся на него.
От страшной расправы его спасло только чудо, поскольку с трудом сохранявший равновесие «морской волк» просто не смог догнать его.
Целый вечер бродил он по берегу моря, в сотый раз задаваясь вопросом, почему эти лощеные иноземцы ведут себя как победители и ни у кого из его соотечественников не возникает желания дать им достойный отпор.
Разве не достойны лучшей жизни они, завоевавшие пол-Европы и Африку?