Фрумо ногтем личину поскребла, посмеялась и на себя надела. И стала ходить по двору, напевая. А чужаки за ней ходили, как цыплята за курицей, и с почтением внимали ее лепету. И тихо переговаривались между собой. Я понял, что они боятся Фрумо прогневать.
Фрумо вдруг повернулась к ним и показала пальцем на золотой браслет, что у рослого чужака на руке блестел. Чужак отдал ей. Тогда она на пряжку показала. И отдал он ей пряжку. Радостно засмеявшись, подошла Фрумо к мертвому Агигульфу и стала обряжать его в золото, что подарили ей чужаки. Чужак нахмурился, но перечить не посмел.
А Фрумо села на землю возле своего отца и замахала на чужаков руками, чтобы те уходили.
И уходят чужаки со двора Агигульфа-соседа…
…Хродомер ползет вниз по косогору. И мнится Хродомеру, что все можно заново начать…
…Двое чужаков поймали Сванхильду. Тащат наверх от реки, в село. Сванхильда брыкается, кричит. Криков не слышно, но я вижу, как открывается и закрывается ее рот. У нее в руке нож, но чужаки его отчего-то не замечают. Сванхильда изворачивается и всаживает нож в живот одному из чужаков. Вырывается и бежит…
…Дубовая роща. Зарывшись в кучу палых листьев, прячется здесь Одвульф. Копья при нем нет. Одвульф рыдает и молится, перезабыв со страху все молитвы. Одни только обрывки повторяет, будто взбирается куда-то по веревке, а веревка истлевает прямо в руках.
Невдалеке в тумане выводок вепрей. Секач настораживается. Стук копыт — всадники…
…Хродомерово подворье пылает. В колодец падает горящая головня…
…Чужое лицо. Я видел его, когда сидел в норе. Его щеки вымазаны жиром, поверх жира нанесет углем узор — черная спираль. Он стоит возле того, которого убила Сванхильда, и плачет…
…Я вижу Валамира. Он миновал дубовую рощу и в обход села направляется к кузнице. За Валамиром на маленькой мохнатой лошадке едет дядя Агигульф. На Агигульфе одвульфовы портки — те самые, что некогда подарила Одвульфу Гизела. Сам Одвульф в одной рубахе уныло плетется за лошадкой дяди Агигульфа. Дядя Агигульф то и дело пытается отогнать его. Одвульф трясется от рыданий.
Я знаю, что дядя Агигульф едва не убил Одвульфа. Только заступничество Валамира и спасло — отбил Валамир уже опускающийся меч. Ибо ярость переполняет дядю Агигульфа. Несправедливо, считает дядя Агигульф, чтобы жил Одвульф, когда Тарасмунд мертв.
В дубовой роще стоит еще, задержавшись с ночи, синеватый полумрак, но золотистые кроны уже озарены солнцем…
И вспомнил я о бурге, откуда могла прийти помощь. И увидел я рощу, что выходит на старую ромейскую дорогу, хотя никогда там прежде не был. В роще лежали Рикимер и Фретила. И увидел я, что не первый день они мертвы — убиты были на обратном пути из села в бург.
Я метнулся взором к бургу и тотчас же увидел мертвую голову Теодобада на шесте. Голова была так близко, что я, кажется, мог бы поцеловать ее в синие губы. Над головой кружили вороны.
И отпрянул я в ужасе и сразу увидел весь бург — так, как птицы видят его. И не было больше бурга, только мертвое пепелище. У стены лежали дружинники, около дюжины числом, со стрелами в груди, зарубленные мечом. Это были лучшие дружинники теодобадовы. И боялись их чужаки. Чужаки боялись их даже мертвых и потому постарались избежать мести: отрезали у трупов головы, сложив их в другое место и отворотив лица их от бурга. И ноги у мертвецов были перебиты.
И увидел я дорогу, ведущую из бурга в то село, откуда родом мать наша Гизела. Навалив трупы наших из бурга на телегу, двигались к тому селу чужаки. В том селе жителей не было, они в бург ушли и в бурге погибли. Дома же сохранились целые.
Добравшись до уцелевших домов, загнали чужаки в один из них телегу с мертвыми телами и подожгли дом…
…И видел я, как хоронят они своих убитых. Иной обычай у них, не похож на наш. В яму, камнями выложенную, сажают убитого со скрещенными ногами, и оружие ему кладут. После же сверху закрывают яму настилом и землю насыпают. Так хоронят чужаки…
…И увидел я, что нет уже и того села, откуда вышли дедушка Рагнарис с Хродомером. Не было того села уже в тот день, когда к нам Снутрс приехал, ибо чужаки пришли туда раньше…
…И увидел я вождя чужаков. Он был уже немолод. Будто великую ношу нес на плечах, такая усталость была в его глазах…
…И увидел я, как отряды чужаков разливаются с юга по нашей земле, точно река во время половодья, и не остановить этот поток…
Теперь я знал, что чужаков согнали с их места люди нашего языка, а тех встревожили и погнали прочь другие люди, о которых я не ведал…
И вдруг увидел я свайную деревню, ту, что на озере стоит. И не была та деревня брошенной, а дома ее еще не обвалились и не почернели. Там жили люди. И увидел я воинов, выходящих из леса и сеющих смерть. Хотели эти воины забрать себе эти земли и истребляли тех, кто жил в свайной деревне. И видел я среди тех воинов их вождя. Я знал его имя. Это был Рекила, отец Ариариха, отца Алариха, отца Теодобада. И открылось мне, что не от богатырства пришли в эти края люди нашего языка — страх и голод гнали их, как нынче гонят они чужаков.
Чужаки пришли в эти края, как некогда пришли сюда мы. И не было чужакам здесь места, как не было здесь места и нам. И не смогут навек сесть здесь чужаки, как не смогли здесь сесть навек мы. Ибо следопыты Огана, вождя гепидского, что отобрал у Афары солеварни, уже выведали, где ядро этого племени — где их женщины и потомство. И изгонит их отсюда Оган, но сам падет под ударами тех, кто идет за чужаками вослед. И то люди нашего языка. Но нет во мне радости при мысли о том, что мы будем отомщены.
Ибо ведал я судьбу чужаков, а они ее не ведали.
И видел я Фрумо, которая чужакам кашу варила. И как пиво доставала Фрумо, чтобы посмертное угощение приготовить. И как чужаки мертвых своих рассаживают возле плетней и ставят им угощение. И знал, почему они это делают, — не жить здесь никому; мертвым отдают они это место. Ибо тяжело далось им наше село, недобрым мнится им это место.
А тот чужак, которого Сванхильда убила, возле реки сидеть остался и смотрел он на курган. И стояло возле него подношение, а на коленях у него меч лежал. И положил тот меч чужак с разрисованным лицом, что убил Сванхильду, ибо тот убитый был ему братом единокровным. А иных родичей у него не было.
Видел я, как из хижины Ода-пастуха щенки выползли и стали в труп Айно тыкаться, думая молока добыть из мертвых сосцов. И брали щенков чужаки и ласкали их. И смеялись, теребя им уши и давая кусать пальцы. И с собой уносили их, радуясь.
Видел я и то, как после уходят чужаки из нашего села — стоит полдень, догорают за их спинами дома, остаются истлевать тела убитых. Чужаки идут к броду, гонят наш скот. Сегодня они заснут сытыми.
И знаю я, что никогда больше не будет на этом месте села. Чужаки захотят ставить новое село ниже по течению реки. Недолго жить им в том селе, только они о том не знают.
И стал я прощаться с нашим селом. Раскинулось передо мной оно обгоревшее, оскверненное, обагренное кровью. И мертвым увидел я наше село — было оно мертво, как Тарасмунд, тело которого оставалось еще рядом со мной, но уже исчезло то главное, что и было Тарасмундом.
Течет река, неся на своей спине золото солнца. И роет нору Хродомер — но не молодой Хродомер, которого я не знал; нет, старик Хродомер, который был мне привычен. И нет еще нашего села, и нет еще в селе дедушки Рагнариса, и не родился еще Тарасмунд. Желтеют сжатые поля. Скрипят телеги чужаков, увозя наше зерно. Уходят за курган вражеские воины, угоняя наш скот. Едет, изнывая от позора, воин Агигульф, едет на маленькой вражеской лошадке, отлягиваясь от ноющего Одвульфа — клянет наследство, которое оставила ему родная земля. Едет прочь от позора, прочь от старика Хродомера, который копает нору. Едет воин Ульф, и беда сидит за ним в седле и направляет его руку. В берестяной личине идет прочь от села брюхатая Фрумо, идет и напевает, идет и пританцовывает. Среди окровавленного полотна нестерпимо блестит золотой браслет на руке Агигульфа-соседа.