Дядя Агигульф говорит, что иной раз в походе как бросит кто можжевеловую ветку в костер — сразу чума на ум приходит.
После того, как дядя Агигульф нас с Гизульфом пугал сперва в кузнице, а после во дворе, когда оборотнем прикидывался, да еще после того, как Ильдихо покражу меда обнаружила и крик на весь дом подняла, дедушка Рагнарис в печаль впал и о былом вспоминать громко начал.
Дедушка Рагнарис всегда о былом вспоминает, когда дядя Агигульф что-нибудь вытворит или когда вообще что-нибудь не по нему.
Дедушка сперва долго ярится. Тут уж ему на глаза лучше не попадаться. Все равно что с рассерженным медведем в одном логове оказаться. Только Ильдихо к дедушке смело приближается, его обхаживает и на всех шипит.
После дедушка успокаивается, пива себе требует, нас с Гизульфом зовет. «Желаю будущим своего рода любоваться», — говорит дедушка.
Дедушка сажает меня на левое колено, на правое кружку с пивом ставит, а Гизульф рядом с кружкой на лавке мостится. Это тоже почетное место. Гизульф тяжелый, его дедушка на колени не берет
Оттого дедушка Рагнарис на почетное место возле себя Гизульфа сажает, что в воспоминаниях дедушкиных дядя Агигульф редко когда любимцем бывает.
Когда дедушка долго вспоминает, у него по усам слезы начинают катиться.
Раньше, говорит дедушка Рагнарис, все лучше было, не в пример теперешнему. И деревья раньше выше были, сейчас как-то сгорбились. И скот крупнее урождался, сейчас измельчал. И небо голубее было, сейчас выгорело.
Прежде люди чинно жили и воины вели себя подобающе, а таких шутов, как этот дядя Агигульф, и вовсе не водилось. Виданое ли это дело, чтобы воин у себя на дворе гавкал и землю руками кидал, аки пес шелудивый?
Сел готских на земле прежде было куда больше, чем теперь. Оттого и другие племена не так заметны были. На холмах рощи густые шумели. Дубов было куда больше, чем теперь. И почти все дубы священными были. В лесах вутьи дикие рыскали, лишь изредка в села в человечьем обличии заходя.
Люди были друг с другом рачительны, с богами же щедры, к врагам своим свирепы. Богам в жертву не куриц ощипанных (как нынче Хродомер перед севом принес) — кровь людскую приносили, рабов, а то и свободных во славу Вотана и Доннара убивали. Оттого и благодать от богов отческих широким потоком на села готские изливалась.
Сам Вотан, радуясь, меж селами ходил и часто видели его в шляпе странника и с посохом.
И вожди прежде не в пример нынешним умудренные были. Никогда такого не затевали, как в прошлом году, чтобы перед самой посевной в поход идти. Из походов всегда пригоняли: если рабов — так не перечесть, если лошадей — так табун, если дорогих украшений с каменьями — так десятки телег. Не то что теперь: сорвет с какой-нибудь замарашки колечко медное и выхваляется — вот, мол, какую богатую добычу взял!
Да и воины были куда лучше. Все оттого, что настоящее посвящение в мужской избе принимали, кровавое. Не то что теперь — пойдет в мужскую избу, блоху там на себе словит, старейшинам и жрецу предъявит, будто подвиг ратный совершил, — вот тебе и все посвящение.
Благолепие кругом царило. Вутьи из священной ярости не выходили, людей зубами рвали. Пленных либо убивали, либо в жертву богам приносили, соплями над ними не мотали, как кое-кто ныне.
Девиц опозоренных конями разметывали, а не замуж их совали всем подряд, чтобы позор скрыть. Боги стояли всегда свежей кровью вымазанные, сыты и довольны были.
Враги нападали с дивным постоянством, всегда через седмицу после того, как урожай собран. И ждали врага, и радовались врагу, и побеждали врага, и гнали врага.
Родители для чад своих сил не жалели и пороли ежедневно. Зато и родителям почет был, не то что ныне.
Для старшего в роде посреди двора седалище возводили, так что надзирать он мог над тем, чтобы жизнь в благочинии проходила. И не нужно было палкой грозить и напоминать, чтобы седалище воздвигли, — все в роду рвались эту работу сделать, ибо почет в том для себя видели.
И наложницы в былые времена свое место знали, не дерзили, намеков гнусных не делали, а долг свой выполняли, пиво варили, ублажали и прислуживали старшему в роду.
Сыновья от отческого богопочитания не отходили, с лукавыми вандалами дел не имели, дочерей за лукавых вандалов не выдавали и в доме своем этих лукавых вандалов не привечали и советам их лукавым не следовали.
Да и вандалы в прежние времена иные были. Молчаливые были, неуступчивые да лютые, не то что нынешние, липучие, как лепешка коровья. А у отца Аларихова, Ариариха, эти вандалы вот где были — в кулаке железном держал их!
И аланы иные были. Не торговлей пробавлялись, как теперь, — радость ратной потехи народу нашему несли. Оттого и уважение аланам было, не то, что ныне.
Стареет мир, к закату ощутимо близится, говорил дедушка Рагнарис.
Что о людях говорить, если даже коровы и козы долг свой в былые времена знали и несли исправно и молока давали больше, и гуще то молоко было.
И не было такого, чтобы тащиться приходилось неизвестно куда, чтобы радость настоящего единоборства испытать. Вся жизнь в борьбе проходила и все было чинно и благолепно. Стоило лишь на двор выйти — и бегут уж на тебя с трех сторон: враг, да вутья, да зверь лютый, только успевай поворачиваться.
Да и вожди народ свой почитали. Ариарих, отец Алариха, с охоты вернется, а после по селам ездит и со всеми добычей делится. Да и охота была дивной, столько дичи брал Ариарих, что на пять сел хватало.
Да что Ариарих! Еще сын его, Аларих, сколько раз в этом доме трапезу с нами делил.
Вожди по отцовским заветам жили и на тех воинов опирались, что по селам хлеб выращивали, дружину же малую при себе держали. Не то что теперь, когда засела в бурге при Теодобаде орава проглотов и только и знает что орать: давай, давай! А Теодобад и рад стараться. Только тявкнет какой-нибудь щенок из последних дружинников теодобадовых, что на самом краю стола сидит во время пира: мол, штаны у него прохудились, пора бы, мол, в геройский поход отправиться, — так Теодобад и рад стараться, уже несется какой-нибудь герульский курятник разорять. И вечно посреди сева норовит отправиться, либо в разгар жатвы.
Воины бобылями не сидели, всяк род свой продолжить стремился. Не то что нынешние (это он в Валамира метит): пивом до самых глаз нальются и забот о продолжении рода своего не ведают; муди и те у кабана оторвали — своих, что ли, нет?
Да и что за воины нынче? Коня им подавай, пешими сражаться не хотят; на коня попону постели, конским потом брезгуют.
Раньше в бой пешими да нагими ходили, зато копье было исправное да меч острый. И из боя не тряпки да побрякушки приносили, а оружие, ибо враг был столь же наг и суров.
Вон Хродомер все сетует, что при молодом Аларихе у него гепиды уздечку вандальской работы стащили. А и правильно стащили; блага, видать, Хродомеру желали: негоже чужой работы сбрую брать.
Что с Хродомера взять, если на поводу идет у молодых. И почитания Хродомеру от молодых потому и нет. Когда во время пахоты (это когда Теодобад по глупости поход не ко сроку затеял и Тарасмунда сманил) делал Хродомер Агигульфу замечания кротким тоном для поучения, Агигульф на Хродомера, как пес бешеный огрызался, убить грозился. Разве в иные времена снес бы такое старейшина от молодого воина?
Он бы, Хродомер, еще с Агигульфом да Валамиром бражничать начал. Или того лучше, огольцов этих, Атаульфа (то есть, меня) с Гизульфом по брошенным хатам пугать, с него бы, Хродомера, сталось.
Что и говорить, плохо блюдет Хродомер порядки старинные. Оттого и тяжко так приходится дедушке Рагнарису. В одиночку благолепие не сохранишь, хоть ты тут умри.
Вот был бы Сейя жив. Сейя умел старинное благолепие соблюдать. Под рукой Сейи все с оглядкой ходили, будь то хоть рабы, хоть иные домочадцы, хоть сыновья сейины.