Тут дядя Агигульф от пения охрип и сиплым голосом поучать нас стал, как к озеру ловчее выходить. Потому как к озеру подходы почти везде заболочены, однако ж пара тропок есть. Одну тропку он, дядя Агигульф, как свои пять пальцев знает.
Тут в чем вся хитрость? Дуб один надо найти, который немного в стороне от рощи растет. Будто выбежал он из рощи на открытое место и там его молния настигла и пополам расколола. Если, не выходя из рощи, к этому дубу лицом встать, то тропка как раз будет видна в высокой траве. Вот по этой тропинке и надо идти.
Пока идешь, почти гибель от мошкары примешь, но надлежит это претерпеть. Зато прямо к озеру выйдешь как раз в том месте, где берег сухой и в воду небольшим мысом входит. На этом-то мыске в свое время и отыскались портки того пропавшего раба-меза.
Трава тут в человеческий рост растет и не одна только мошкара в той траве таиться может, прибавил дядя Агигульф значительно. В траве этой всякое таиться может. И потому надлежит идти с оглядкой, смотреть и слушать.
При этих словах Гизульф взял рогатину наперевес, а я крепко пожалел о том, что я безоружен. И надеяться мне не на кого. Ибо не могу же я надеяться на человека, который родного брата, точно пленника, куда-то против его воли тащит?
А еще, добавил дядя Агигульф, под ноги смотреть надобно. Ибо змей тут видимо-невидимо, а на озере и того больше, одна другой ядовитее.
С тем и пошли.
Хоть и напугало меня напутствие дядино (Гизульфа, думаю, оно тоже напугало), однако ж добрались до мыска без приключений. Из всех змей только ужа один раз видели, да и то когда к озеру уже подходили. Лягушек прорва была, это да.
Я про лягушек дяде Агигульфу сказал; он же ответствовал, не оборачиваясь, что поговаривали, будто в озере царь-лягушка живет о трех головах, размером с быка; она-то, мол, раба-меза и сгубила, из портков того выдернув и одним махом заглотив. По его, дяди Агигульфа, мнению, именно так все оно и было.
Я над его словами призадумался, умолк и острословить более не решался. А Гизульф только крепче за рогатину ухватился и лицом решителен стал. Видел я, про что он думает, будто вслух мне Гизульф сказал: мол, кабана завалил — теперь бы еще царя-лягушку завалить и на двор к дедушке Рагнарису притащить, то-то была бы потеха!
Я, правда, сомневался насчет потехи. На что дедушке Рагнарису громадная дохлая лягушка? Не есть же ее он станет! Нам ее еще и убирать потом.
Я спросил еще дядю Агигульфа, какого цвета царь-лягушка — не зеленая ли? Он же отвечал, что бурая и от нее, кроме всего прочего, бородавки бывают.
Я возразил, правда, что от всех лягушек бородавки бывают.
Он за волосы меня схватил и прошипел, чтобы я язык не распускал, ибо места здесь глухие. Мол, у озера он, дядя Агигульф, нам и дедушка Рагнарис, и военный вождь Теодобад и сам Доннар-молотобоец и чтобы мы делали, что он нам велит, а не мололи языками, точно Ильдихо у котлов, когда еду готовит.
Мы были уже почти у самой воды и готовились ступить на тот самый мыс, как вдруг дядя Агигульф страшное лицо сделал и знак нам подал, чтобы назад подались. После наклонился и что-то потащил из камыша, длинное и темное, похожее на труп человека с руками, закинутыми за голову.
Мы с Гизульфом так и обмерли. Но тут разглядели: не труп это был, а лодка-долбленка, от времени черная.
Я подумал: не может же быть, чтобы дядя Агигульф, таясь, в лесу сидел и ее месяцами ладил. Не похоже это на нашего дядю Агигульфа. И из битвы он ее принести никак не мог. Лодка — не то добро, которое захватывают в походах. Не на себе же он ее, в самом деле, из дальних краев приволок?
Но спрашивать дядю Агигульфа я не решался, ибо про себя решил, что лодка краденая, а уличать дядю Агигульфа в краже мне по многим причинам не хотелось. Хотя бы и у чужих он ее украл, что вообще-то доблестный поступок.
Гизульф смелее меня оказался и дядю спросить отважился, откуда, мол, лодка эта?
Дядя Агигульф сказал, что лодка всегда в камышах была, в точности на этом месте. Еще до рождения Гизульфа она в камышах была, чтобы все наши ею пользовались. Еще до того, как наше село в этих краях воздвиглось, она в тех камышах была.
Неведомо, стало быть, дяде Агигульфу, чья эта лодка и почему здесь лежит. Лежит и ладно.
Я тоже в раздумья вдаваться не стал. Гизульф же ухмыльнулся и, к дяде Агигульфу подольститься желая, заметил, что, небось, лодку-то гепиды ладили. Вон какая основательная лодка. И коли гепиды, от Скандзы приплыв, корабль свой дальше на руках по суше несли, то отчего бы им и лодку сюда не принести? Принесли, спрятали и позабыли, где, по тугоумию своему. Гепиды, одно слово.
Дядя Агигульф велел Гизульфу, чтобы рогатину мне передал. Мол, они с Гизульфом лодку понесут к воде, а я с рогатиной сторожить должен — вдруг на мыске чужой окажется?
На мыске чужих не оказалось.
Спустили лодку на воду. Дядя Агигульф сказал, что лодку держать будет, а нам велел садиться.
Когда мы с братом в лодку сели, она закачалась. Я выпустил рогатину и схватился за борта. Я сильно испугался, что лодка перевернется и мы утонем, потому что плавать не умеем. Дядя Агигульф в воду по грудь вошел, поймал рогатину и меня древком по спине вытянул, совсем как дедушка Рагнарис его самого, бывало: нечего оружие бросать. Затем он и сам в лодку вскочил, ловко, как кот лесной — вот, мол, как надо!
Весло было одно. Весло в другом месте схоронено было. Его дядя Агигульф самолично у нас на дворе делал, я видел и узнал.
Дядя Агигульф и греб. Я все хотел в воду заглянуть, чтобы увидеть, не шевелится ли под водой царь-лягушка, но ничего такого не видел. Дядя Агигульф мне велел не вертеться, потому что лодка опрокинется и все ко дну пойдем. Ему, дяде Агигульфу, двоих из воды не вытащить, и случись что, он все равно Гизульфа, а не меня, спасать будет, ибо от Гизульфа явно больше проку.
Дядя Агигульф погреб от берега к камышам, где рыба днем таилась. Он осторожно подвел лодку к камышам и показал нам, куда смотреть. Я увидел, что там огромная щука стоит.
Дядя Агигульф ее метко острогой поразил. И сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копье берет.
Я подумал, неужто и прекрасную гепидку так же на копье насадить хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он засмеялся, и брат мой Гизульф засмеялся тоже, как будто тайна какая-то между ними была.
Потом дядя Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копье, мол, для таких дел у него иное. Особое. Я удивился: что за особое копье? Не видел такого.
Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать, все равно не скажут, только еще больше смеяться будут. Я потом у отца моего Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими разговаривать больше не стал.
Плавая в камышах, дядя Агигульф многих щук поразил и все приговаривал, что всех их в щучью Вальхаллу отправляет, к щучьему Вотану.
Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топорик. И строго наказал не утопить. Сказал, ежели Гизульф топорик «Пью-Кровь» по нерасторопности в воду обронит, то сделает дядя Агигульф с Гизульфом то, что дедушка с Арбром сделал. И по голове Гизульфа с нажимом против волос погладил.
Когда дядя Агигульф щук с остроги снимал, Гизульф топориком «Пью-Кровь» их глушил, чтобы не выпрыгнули обратно в воду.
Когда битой рыбы столько набралось, что ноги поставить было уже некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал.
Выбравшись на берег, дядя Агигульф придержал лодку, чтобы мы тоже вылезли, и велел нам рыбу выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали щук на мысок кидать.
Мы с Гизульфом развеселились от удачной рыбалки, но дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом, подумав, добавил, что будет теперь из нас воинов делать.
Сам же он ходил ни дать ни взять кот лесной и ноздри раздувал, будто принюхивался. Впрочем, особенно он ничего унюхать не мог — рыбный запах все забивал.
У дяди Агигульфа были припасены с собой веревки, которые он продевал сквозь жабры щукам. Три кукана сделал, два побольше, один поменьше. Потом кивнул нам, чтобы за ним следовали, только тихо-тихо. Чтобы приучались ходить бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждет, — ОНО шума не любит.