— Что он сказал? Даст воинов?
— Подумает… Сказал, покамест воины ему в бурге нужны…
Ульф выругался непотребно и прочь пошел.
А Лиутпранд не знал, куда себя девать. В дом вошел было, да носом потянул и сразу вышел. Никто не радовался ему. Не до Лиутпранда, коли дедушка так болен.
Я никогда прежде не помню, чтобы дедушка болен был. Даже когда Князь Чума приходил, дедушку не тронул. Я думал, что дедушка вроде своих богов — всегда был и всегда будет.
А тут на Лиутпранда, который ходил вокруг неприкаянный, посмотрел — и понял вдруг, что действительно беда с дедом. Лиутпранд к нам ехал, а в бург только мимоходом заезжал. Похвастаться хотел кольчугой дивной, о подвигах своих рассказать, праздник устроить.
Лиутпранд на колоде сидел, похожий на большого, толстого, унылого филина. Мне его жалко стало. Я к нему подошел. Лиутпранд поднял голову. Рад он был тому, что хоть кто-то на него внимание обратил. Сказал мне дружески:
— Ну а тебя, желудь, как зовут?
Я сказал:
— Атаульф. — И добавил: — Я любимец дедушкин.
— Ишь ты! — сказал Лиутпранд и в бороде поскреб. — Ты любимец? А я думал, Агигульф — любимец Рагнариса.
— Агигульф — любимец богов, — сказал я.
На самом деле я обиделся на Лиутпранда. Гизульфа он помнил, а меня забыл. Даже имя мое позабыл.
Про это я ему, понятное дело, говорить не стал, а спросил, почему он назвал меня «желудь». Лиутпранд охотно объяснил, что жизнь так устроена: сперва ты желудь, потом дубок, после дуб, а там, глядишь, и пень… И хмыкнул.
Мне эта шутка не понравилась, потому что какой из дедушки Рагнариса пень? Я сказал Лиутпранду:
— Сам ты пень.
И отошел.
Лиутпранд мне вслед поглядел с недоумением.
Когда Лиутпранд на колоде сидел, возле него все Галесвинта вилась. Дюжина дюжин дел у нее сразу сыскались подле колоды. Потом гляжу — подсела. Лиутпранд ей что-то рассказывал, руками размахивая и бородищей тряся. Галесвинта слушала, перед собой глядела. Нет-нет на телегу дедушкину взглянет. Беспокойно ей было.
Я вспомнил, что Хродомер про лангобардов говорил. Хродомер говорил, что хамы они все. Хоть он, Хродомер, кроме нашего Лиутпранда других лангобардов не встречал, но доподлинно про них знает. Беседовал с людьми, что в края лангобардские нечаянно забредали.
Видать, прав Хродомер. Недаром столько лет прожил.
К деду подошел. Дедушка лежал и в полог, над головой у него натянутый, строго глядел. Дядя Агигульф возле телеги факел пристроил, чтобы светло было деду. Не знаю, заметил ли меня дедушка Рагнарис, потому что на меня он не смотрел.
И вдруг дед отчетливо выговорил:
— Больно мне.
Я испугался и отошел.
Уже стемнело. Звезд на небе не было — затянуло небо, хотя весь день было ясно. Только к вечеру облака появились. По краю неба гуляли зарницы. Луна то появлялась, то исчезала, а потом и вовсе за облаками пропала.
У меня очень болела голова и дышать было трудно. Я думаю, это оттого, что я испугался.
У дома, в темноте почти не видные, отец мой стоял с дядьями. Тарасмунд говорил, что гроза, видимо, надвигается. Куда деда нести — на сеновал или к Ульфу в дом?
Ульф говорил, что лучше к нему в дом, потому что на сеновале пыльно и душно. И в дом свой ушел подготовить там все для деда на тот случай, если действительно дождь пойдет.
Я удивился, потому что они мирно между собою говорили. Будто и не кричал дядя Ульф на больного деда и не бил дядю Агигульфа локтем, когда тот отогнать его пытался.
Спать мне не хотелось. Гизульф тоже понурый по двору бродил.
Гизульф вдруг сказал мне, на зарницы глядя:
— Вандалам, небось, тревожно. Мы-то хоть все вместе, а их только двое. Да и кузница на отшибе.
Я ответил ему:
— Вандалы, что с них взять. Они все, небось, такие.
Но и мне тревожно было.
Потом я спросил Гизульфа о Лиутпранде — он где? Гизульф сказал, что не знает. Галесвинту встретил, она сказала, что Лиутпранд пошел куда-то. Галесвинта сама не своя с тех пор, как Лиутпранд приехал.
Потом Гизульф спросил:
— А ты знаешь, что он к Галесвинте свататься приехал?
Я сказал, что не знаю. Спросил, ему-то откуда это известно?
Он ответил:
— Мать сказала. И помолчав, добавил: — А знатная у него кольчужка. Говорит, сам добыл. А что дыра на боку, так это Лиутпранд ее сделал, когда с прежнего владельца снимал. Тот расставаться с нею не хотел, пришлось уговаривать.
— Как уговаривать-то?
— Фрамеей.
Я все еще зол был на Лиутпранда, что он имя мое забыл, и потому сказал, что когда зверя берешь, шкуру лучше не портить. Не от большого ума дыру в кольчуге проделал.
Гизульф за Лиутпранда обиделся и сказал, что и я так бы не добыл, не то что целую.
Чтобы о другом поговорить, я у Гизульфа насчет сынка его спросил. Как, мол, Марда — и правда сынка ему родить хочет?
Гизульф раздраженно сказал, что не знает он ничего и не его это дело. Дед про то разговор завел — вот пусть с отцом нашим Тарасмундом да с Валамиром, хозяином замарашкиным, и решают — становиться Марде брюхатой или нет.
Про деда упомянув помрачнел совсем Гизульф и замолк.
Я спросил его, почему он сынка не хочет. Напомнил, как мечтали мы о том, что сынков гизульфовых пугать будем, когда те подрастут.
Но Гизульф вдруг досадливо сплюнул, как это дядя Агигульф иногда делает, сказал, что и петух вон тоже у соседа Агигульфа во дворе риксом стать мечтал. Домечтался.
Буркнул, что спать хочет. И ушел.
Гроза ближе стала. По небу гром прокатился. Недаром у Хродомера поясницу ломило.
Тут от телеги слабый голос донесся — дед что-то говорил. Ему Ульф ответил. Я и не заметил, когда Ульф успел из своего дома к телеге вернуться.
И тотчас же от дома туда отец наш Тарасмунд пошел. А я не видел, что отец рядом с нами во дворе стоял, так темно было.
Голоса стали громче. Теперь уже слышно было, что возле телеги ругаются. Вернее, дедушка моих отца и дядю честил на чем свет стоит. Мне поспокойнее стало. Коли дедушка ругается, значит, все в порядке.
Но тут дедушкину брань Ульф перебил, грубо и резко, как никогда прежде никто не решался. Ульф сказал:
— Молчи и делай, как говорю! С тебя не убудет, если меч возьмешь. А дальше лежи себе и дери себе глотку, сколько влезет. С мечом оно спокойнее будет.
И сразу мимо меня шаги послышались — кто-то в дом спешно вошел. Не разобрать, отец или Ульф.
Из темноты голос дедушки раздался. Заревел Рагнарис яростно:
— Хоронить меня вздумали? Я вас!..
Тарасмунд на это дедушке сказал громко и спокойно, как ребенку капризному:
— Вот и хорошо. Бери меч и казни нас. Ты только возьми.
Тут из дома грохот донесся — это Ульф что-то в темноте опрокинул. И выругался. Я понял, что Ульф очень сердит, потому что он как-то непривычно зло ругался.
Я стоял, то грозу слушал, то голоса возле телеги. Отец что-то деду опять говорить стал, только очень тихо. Потом вдруг Тарасмунд сказал:
— Атаульф, иди сюда.
Я удивился тому, что он меня в этой темноте заметил.
Из дома Ульф выскочил с обнаженным мечом в руке, будто на врага мчался. Чуть не сшиб. Я за ним пошел.
Когда я вслед за Ульфом к телеге подошел, Тарасмунд нам сказал, что дедушка Рагнарис умер.
Ульф только зубами заскрипел и ушел, ничего даже говорить не стал.
Я отцу моему Тарасмунду не поверил, потому что дедушка совсем не изменился. Какой лежал, такой и лежал. Я спросил:
— Он только что живой был. Когда он умер?
Отец сказал:
— Только что.
Мне казалось, что сейчас дед снова откроет глаза и ругать нас с отцом начнет, что спать ему мешаем. Но отец сказал, что сам глаза ему закрыл.
Из темноты дядя Агигульф вдруг появился, за ним Ульф шел, все еще с мечом в руке.
Ульф еще раз поглядел на деда и снова промолчал, только на меч взгляд бросил.
А дядя Агигульф вдруг расплылся, как баба, разом и нос у него красный стал, и глаза, щеки затряслись (даже в свете факелов я это заметил) — и заревел, завыл Агигульф, совсем по-детски. Ни Гизульф, ни я так никогда не плакали, даже когда маленькие были и больно ушибались.