Лишь только вдали у самого горизонта показались новые группы истребителей (их было много, эскадрильи две, не меньше), оба ведомых самолета Линча, словно сговорившись, нырнули в тучи, спустя две минуты вынырнули несколько южнее Монморанси и стремительно пошли на посадку.
Им удалось приземлиться. Проделав глубокие черные борозды на хрупком сером насте, они остановились. Закопченные, исковерканные и продырявленные осколками и очередями крупнокалиберных пулеметов, они еще как бы пытались отдышаться после выдержанного ими побоища, тяжело вздрагивая еще не окончательно замершими пропеллерами, когда над ними появились три самолета и с бреющего полета сбросили на них сразу чуть поменьше тонны напалма. И все было кончено.
Только одному человеку (он был без пиджака, ободранный, лысый, в толстых очках) чудом удалось выскочить из охваченного ревущим огнем бомбардировщика. Его тут же уложили с воздуха пулеметным огнем и тоже сожгли напалмом.
От всей мятежной эскадрильи оставался теперь только флагманский самолет. Половина его экипажа была перебита. Остальные работали быстро, молча, безотказно, безучастно и думали о том, что вот, кажется, и все, конец. Хорошо было бы, конечно, прикончить Линча и попробовать сдаться. Но второй пилот и штурман погибли еще в самом начале сражения, у штурвала оставался только сам Линч, и все понимали, что на чужие жизни ему в высокой степени наплевать, а свою он сейчас уже ни во что не ставит, потому что уж кого-кого, а его определенно ждал военный суд и расстрел.
А потом они увидели, как оба ведомых самолета покинули строй, как они приземлились и как их тотчас же накрыли и сожгли напалмом. Теперь вся их надежда, еле мерцающая, была на того, кого они за минуту до этого мечтали прикончить.
Линч с чугунным лицом выслушал доклад о судьбе сбежавших бомбардировщиков.
– Попробуем пробиться, – пробурчал он и поднял самолет круто вверх, в самую гущу туч.
За ним ринулись десятка полтора истребителей. Они встали перед ним с боков, сзади, над ним и под ним в несколько ярусов. Чья-то шальная очередь вывела из строя его левый мотор. Мотор задымился, из-под его дребезжащего кожуха вытекло плоское тонкое пламя, нерешительно лизнуло крыло, как бы сомневаясь, достаточно ли легко горит краска, которой оно покрыто, отступило, еще раз лизнуло, на этот раз уже решительнее и дальше, снова отступило, чтобы уже затем окончательно захлестнуть всю плоскость до самого фюзеляжа.
Линч швырнул свой самолет вниз, почти по вертикали, но сбить огонь не удалось. Да и что прибавилось бы, если бы удалось потушить этот пожар, когда вот она была – смерть; совсем рядом, в нескольких летных секундах. Чтобы растянуть эту дистанцию до нескольких минут, он пошел на приземление.
Совсем близко и очень быстро промелькнули под ним окутанные лоснящимся дымом цистерны, горящий вокзал, около которого копошились крошечные фигурки пожарных с тоненькими, как волос, брандспойтами в почти невидимых руках, десятки больших и малых зданий, охваченных пламенем и разрушением, просторная и безлюдная площадь с восьмиэтажным зданием «под небоскреб», остатки его самолетов и тех, кто из них выпрыгнул, аляповатое, с нелепо толстыми колоннами здание кинотеатра «Сплендид палас», кирпичная церковь, тускло поблескивавшая темно-зеленой масляной краской, еще одна церковь, белая «под мрамор», и еще одна, цвета которой Линч не успел заметить, потому что он боялся (боялся!) напороться на высокую кирпичную трубу велосипедного завода. Еще одна труба и еще одна…
Потом под плоскостями его самолета выскочили ему навстречу и умчались назад автострада в неубранном грязном снегу, походившая на вспененную реку во время ледохода, какие-то будки, небольшой поселок с полутора десятками коттеджей, из которых три были в огне, и кругом, насколько хватает глаз снег, снег, снег, по которому подполковнику Линчу (он это прекрасно понимал, он только это, собственно, по-настоящему и понимал) никогда уже не пройтись ни пешком, ни на лыжах. Значит, ему сейчас умирать, а всем тем, кто там, внизу, под ним, еще жить? Чем же они лучше его?..
Он увидел несшийся ему навстречу дом с вывеской, лениво раскачивавшейся над подъездом. Он узнал этот дом: гостиница «Розовый флаг»… Розовый флаг… Родина… Что за нелепое слово – «ро-ди-на»?.. Ничего не говорящее слово… Ему нет дела до родины… Ему нет сейчас никакого дела до тех, кто ее населяет и останется жить после того, как он, подполковник Линч, умрет. Ему нет дела до тех, кто там внизу, под ним, в безопасности, на земле, кто заинтересован лишь в том, чтобы обреченный на гибель самолет благополучно пролетел над крышей его дома – и пусть его разбивается вдребезги где угодно, лишь бы подальше от крыши его дома…
То есть как это ему нет до них дела?.. Именно до них-то у него, подполковника Линча, и было дело. Утащить бы с собою в могилу, в небытие, в тартарары все живое, всех, кто еще собирается есть, пить, спать, плодиться, жиреть, зашибать кентавры, делать карьеру, властвовать, наряжаться, разъезжать по курортам, по завоеванным европам, после того как он, подполковник Линч, перестанет существовать.
Он направил свой бомбардировщик на мчавшуюся навстречу гостиницу и врезался в нее со скоростью четырехсот пятидесяти километров в час…
Белую эмалевую вывеску с нежным сиреневым бордюром и толстыми, выпуклыми золотыми буквами «Розовый флаг» взрывом отшвырнуло далеко в сторону, и это было первое, что бросилось в глаза Доре и Прауду, когда они прибежали к месту, где только что взорвался бомбардировщик. Там, где сорок с лишним лет красовалась гостиница, была теперь большая воронка и груда скрюченного металла, от которого несло смрадом горящей масляной краски.
А метрах в пяти от края воронки по щиколотку в горячем щебне яростно копался Андреас Раст, чудом сохранившийся хозяин уже не существовавшей гостиницы.
Он остался жив, потому что за несколько минут до взрыва вышел поискать эту сварливую Дору: надо было перетаскивать в подвал пианино и не хватало рабочих рук.
Теперь он рылся в этой жуткой яме с неистовым упорством одержимого. Он понимал, что не осталось у него ни гостиницы, ни жены, ни общественного положения и что, сколько бы он ни ворошил этот мусор и тлен, ему не выкопать потерянного… Устав, он присел на краешек воронки, обрамленной невысоким валом, точно здесь врезался в землю прилетевший из черных глубин мирового пространства гигантский метеорит.
Мимо, по автостраде, теперь уже с севера на юг, сумрачно возвращались в родные места беженцы, отчаявшиеся прорваться из зачумленной зоны. Их было много, очень много. Но никому и в голову не пришло свернуть с дороги и утешить Андреаса Раста.
Господин Андреас Раст (мы просим разрешения по-прежнему величать его господином, хотя он и потерял гостиницу) еще не знал о чуме. То есть он знал, что она угрожает жителям района Кинима и Мадуа, но еще не успел узнать, что и Кремп и Монморанси тоже оказались в зачумленной зоне.
Он не удивился, что никто не пришел помочь ему откапывать его уже не существовавшие богатства. Каждый сам за себя. Да и вообще господин Раст был не из тех, кто нуждается в утешениях.
– Уйди, неблагодарная тварь! – прогнал он Дору, когда та вся в слезах бросилась помогать ему в его бесполезных раскопках. – Проклятая материалистка! Мало я тебе платил?..
Ну, конечно же, он платил ей мало, очень даже мало, но был убежден, что большего она и не заслуживает. И стыдно было с ее стороны оставаться живой и невредимой, когда гостиница и жена Раста погибли. О погибших официантках он, разумеется, не думал.
Наверное, Раст ударил бы Дору, не оттащи ее в сторону Прауд.
– А ну его, Дора! – примирительно сказал бывший летчик. – Ведь вы для него не человек.
– И ты, бродяга, уйди! Ты тоже для меня не человек! – закричал потерявший самообладание Раст. – Негодяй! Нищий! Коммунист! И этого бродягу я собирался накормить бесплатным обедом!
Прауд молча взял Дору под руку, и они ушли.
Когда они были уже на автостраде, он сказал ей: