Он лично вел допросы наиболее опасных противников СОС, проявляя при этом такую изощренную жестокость, настойчивость и инициативу, что прокуратор только покрякивал, удивляясь, тот ли это Эрскин Тарбаган, который еще каких-нибудь три недели тому назад казался всего лишь озлобленной на человечество интеллигентской рохлей.
Правда, у Тарбагана были два изъяна, которые мешали выпускать крупнейшего теоретика и организатора СОС на широкую арену. Первый: стоило Тарбагану выступить в помощь своему шефу на любом узком правительственном совещании, и всем сразу становилось ясным, кто на деле возглавляет СОС. Тарбаган искупал это старательно подчеркнутой скромностью. Второй недостаток неожиданно превратился в неоценимое преимущество: до того как осчастливить своими неисчислимыми достоинствами Атавию, Эрскин Тарбаган тридцать с лишним лет состоял гражданином Полигонии. Потребовалось немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство, когда началась атаво-полигонская война. Сейчас оно оказалось как нельзя более кстати.
Вызванный к прокуратору, чтобы посоветоваться с глазу на глаз, что бы такое предпринять с Полигонией, где положение день ото дня становилось все тревожней, Тарбаган первым делом злорадно насладился явной растерянностью «обожаемого шефа», который и шагу ступить не мог без его помощи. У него на миг даже мелькнуло острое желание подвести эту высокомерную и безграмотную скотину, посоветовать ему такое, чтобы тот осрамился при встрече с Мэйби. Но, быстро прикинув обстановку. Тарбаган решил и на сей раз воздержаться. О, за последние двадцать лет он научился выжидать! Это было, быть может, единственное, чему он за эти долгие годы пребывания в ничтожестве по-настоящему выучился. Время Тарбагана было еще впереди.
Эта бывалая политическая крыса научилась рассчитывать на много ходов вперед, но не всегда правильно оценивала людей. Паарх и впрямь был скотиной и вряд ли своей культурой превосходил среднего атавского сенатора. Но он был достаточно умен, очень хитер и по необходимости наблюдателен. Пильк зря людей в своем штате не держал. Паарх понимал, что Тарбаган спит и видит себя прокуратором Атавии и принимал все меры осторожности.
– Старина, – улыбнулся он своему преданному другу и усадил его рядом с собой на диван. – Вы знаете положение в Полигонии: извержение Везувия сущая хлопушка перед тем, что там может стрястись буквально со дня на день… Через полчаса мне надо будет встретиться с Мэйби, а у меня в мозгах, как в кладовке после сочельника… («Нет, голубчик! – размышлял он при этом. – Что-то ты мне в последнее время совсем перестал нравиться… Что-то ты, старая репа, кажется, стал слишком высоко метить!..») Так вот, друг мой, не подкинете ли вы мне на этот раз какую-нибудь идейку? Ведь у вас золотая голова. Это я всем говорю: у Тарбагана золотая голова!
И он улыбнулся еще задушевней.
«Не на этот раз, болван! – подумал Тарбаган с отвращением. – Надо было бы тебе сказать: „И на этот раз!“ Но от тебя дождешься!.. Хам, хам и есть!..»
– Есть идея, Ликургус, – сказал он. – И она больше ваша, чем моя…
Но, конечно, высказывая соображение о том, что единственное, что могло бы сейчас спасти Полигонию от нежелательного для Атавии переворота, – это партия, сколоченная по образу и подобию Союза Обремененных Семьей, Тарбаган меньше всего подозревал, что оно сможет оказать такой немедленный и решительный переворот в его собственной судьбе.
– Великолепная идея! – обрадовался Паарх, испытывая в эту минуту к Тарбагану почти искреннее благоволение. – У вас великолепно варит голова!
– Это в очень значительной части ваша идея, – повторил Тарбаган свой учтивый ход. – Ее зерно легко обнаружить во всех ваших последних выступлениях. («Которые тоже я для тебя написал».)
– Это вы бросьте! – замахал руками прокуратор. – Обычная ваша скромность! Идея ваша, и только ваша… Вопрос только, кто там в Полигонии справится с такой задачей… Времени там осталось в обрез… Не то, не то… – Паарх откинулся на спинку дивана, зажмурил глаза, чтобы лучше сосредоточиться, а быть может, для того, чтобы сделать вид, будто он хочет сосредоточиться. С минуту его каренькие глазки были плотно прикрыты мясистыми темно-розовыми веками, потом его, видимо, осенило. Он раскрыл свои глазки, хлопнул Тарбагана по жирной спине, помолчал, обнял его, поцеловал: губы его были сухи и жестки, как кожа дивана, на котором они сидели в эту историческую минуту.
– Есть одна-единственная подходящая кандидатура, друг мой!.. Мне очень трудно говорить это. Вы себе представить не можете, как мне нужен этот человек здесь, в Атавии, и как он мне дорог… Но интересы родины, старина, интересы родины и цивилизации… Эта кандидатура – Эрскин Тарбаган…
Тарбаган побледнел. Он глянул в глаза Паарху и понял, что сопротивление бесполезно.
3
Даже сейчас, после страшных и поразительных событий последних недель, даже после выступления Ликургуса Паарха в парламенте, миллионы атавцев продолжали наподобие навозных жуков с редкой энергией и сосредоточенностью копошиться в затхлом мусоре своих повседневных делишек, не умея, не желая или не смея глянуть в глаза ужасающей правде. Покончив с дневными трудами, они толкались в очередях за «истинными заячьими лапками», упивались детективными романами, самозабвенно плескались в сплетнях о светских скандалах или с бою доставали билеты на пароходы, возившие экскурсантов полюбоваться под грохот духового оркестра, как выглядит та новая, нижняя сторона Атавии и планета Земля, к которой они (просто трудно поверить, сударь!) сейчас уже не имели никакого отношения.
Они неизменно убеждали себя, что политика – это грязное дело, что все равно против рожна не попрешь, что, наконец, пятнадцать лет – все-таки достаточно большой срок (согласитесь, друг мой, что лично я, например, и моя супруга вряд ли проживем дольше, вне зависимости от того, как будет к тому времени обстоять дело с этой проклятой атмосферой). Они были не настолько богаты, чтобы утешаться и услаждать себя штатом прислуги из профессоров и бывших дипломатов, зато кое-как наскрести на стаканчик спиртного, которое здорово подорожало после введения «сухого закона», это было в их силах.
Но политика то одного, то другого вытаскивала за ноги из ямок, в которых они прятали свои головы. Она стучалась к ним по ночам в виде «клистирных мальчиков», как стали называть боевиков СОС во всей стране. «Клистирные мальчики» вламывались с грохотом и топотом, ломали двери, весело потрошили шкафы, рылись в белье, бумагах, дедовских альбомах, разыскивали измену, преступления против Атавии, скрывающихся «красных», старые профсоюзные билеты, дряхлые брошюрки о Советском Союзе, популярные книжки по астрономии и межпланетным путешествиям, листовки, разоблачающие план «тотального переселения». Политика проникала в их затхлые квартиры со звонком почтальона, принесшего с фронта письмо в конверте с траурной каймой, она врывалась в распахнутые окна вместе с фырканием и ревом полицейских машин, увозивших на допросы, в тюрьмы, на смерть арестованных знакомых, друзей, соседей, родственников. От нее ужасно трудно было и с каждым днем все труднее становилось прятаться, потому что за обычными шумами суматошной и жестокой атавской жизни, за грохотом боев и бомбежек все явственней ощущался нарастающий гул приближающихся классовых боев. И совсем как во время прибывающей полой воды, то там, то здесь вдруг размывало и уносило бурлящим потоком еще кусок почвы, на которой столько десятилетий и, казалось, так прочно стоял обеими ногами атавский порядок.
Нет, Эмброуз совсем не зря ел в те дни свой хлеб. Его хватало и на министерство юстиции, и на руководство «тайной» торговлей спиртным, и на командование вооруженными силами СОС, «гвардией Ликургуса Паарха», как он, льстиво и внутренне ухмыляясь, называл своих бандитов в присутствии прокуратора. Его фотографии размножались в миллионах экземпляров и красовались в квартирах законопослушных и лояльных атавцев на самом видном месте, рядом с портретами Паарха. Его забавляло, что прокуратор серьезно считает его своим подчиненным. Что такое Паарх? Случайная фигура на атавском политическом горизонте. А Эмброуз – деловой человек старого закала, акционер и член правлений многих солидных корпораций, единоначальный глава могучего синдиката. Президенты и прокураторы промелькнут – и нет их, а организованная преступность всегда была и будет процветать.