Серпоносов чувствовал, что у него по-детски дрожат губы. Восьмая сцена мчалась к концу, а что будет с девятой? Вот перед ним на переносном пульте сценарий Пашки Стельных, вот режиссерская раскадровка. Все вроде бы налажено, настроено, отрепетировано. Актеры живут в ролях, мизансцены сцеплены, будто звенья причудливой цепи. И вдруг...
Ну почему, почему это мертвящее ощущение не пришло прежде, почему его не осенило раньше чем он дал пуск, когда еще не поздно было подумать - и придумать, когда еще не заиграло в небе над Обимуром ошеломляющее действо!..
Максим знал - весь город сейчас на улицах, в парке, на смотровой площадке утеса. Сколько раз в спорах с бюрократами от культуры, противниками интертелепроекции, он выдвигал этот довод: массовое действо сближает людей, отрывает от индивидуальной спячки перед "телеками" и "видиками". Интертелепроекция соединяет человечество! Вот как сейчас: и чаша "Орбиты" на обимурском утесе, и лопасти нового ретранслятора там, за полосой границы, в Халунцзяне, ловят каждый блик света в небесах, перенося его дальше, дальше, дальше... через океан, до самых берегов Америки, до Сан-Франциско, где тамошний ретранслятор берет на запись эту интеретелепроекцию, чтобы, возможно, через день повторить ее., уже для себя, для всей Америки, а значит - для всего мира! Триумф Максима Д. Серпоносова, победа, которая далась так нелегко... а он ощущает себя на грани поражения.
Во-первых, Маргарита. Она сейчас там, на берегу, среди ассистентов. Маргарита!.. А во-вторых...
Пашка, черт! Неужели он не понимал, насколько уже набило оскомину это растиражированное покаяние? Да что Пашка - и самому Максиму прежде казалось необычайно эффектной предпоследняя сцена, когда все герои - вернее, антигерои - этого действа в едином порыве вершат исторический суд над собой. Этакая демонстрация "монстров истории". Мощнобровый старец с детской радостью будет швырять в реку неисчислимые свои ордена и медали, любуясь кругами, расходящимися по воде. Другого, лысого и круглого, будет выворачивать наизнанку, однако он не перестанет грызть свой сырой кукурузный початок. Третий, в мягких кавказских сапожках, будет голыми руками засыпать необозримую братскую могилу... Ну и так далее, так далее! А хорошее словцо *де-монстрация*, как раз по делу выдумал Пашка. "Она должна настигнуть всех, всех, у кого рабская покорность впиталась в кровь с молоком матери, кто века гнул выю кто порот, стрелян, вешен, но при том еще жив, жив, жив и все так же кондов..." - провозглашал недавно Пашка, и Максим соглашался с ним, а сейчас, когда действо вершилось перед ним на земле и в то же время на небесах, он вдруг сообразил, что все это уже было. Было. И нужно нечто - эпизод, миг, изюминка! - что стало бы равно появлению всадников Апокалипсиса. Иначе - выстрел вхолостую. Сатира - без трагедии? Пресно. Он вспомнил Первооснову всех покаяний, тот фильм: сын вырывает из могилы труп отца... и холод благоговейного ужаса пронесся по спине. Вот так должно быть, подумал он, вот так! Ну что же, заставить их, этих персонажей, человечину есть, что ли? Он готов был сейчас гнать, стегать этих призраков, ну!..
Максим не отводил от монитора невидящих глаз. Игры ума! Кто-то будет хвалить... уж найдутся, всегда на это есть люди; он же навсегда запомнит, как хотел содеять нечто, да не смог. Откуда-то приплыло в память: "Подобно всякому писателю, он судил о других по их произведениям, но хотел, чтобы о нем судили по замыслам".
Да ведь это Борхес! Уж сей-то безверец понимал суть творчества, природу злого славолюбия власти над словом, образом, картиной. Душой! Знал толк. "А я? Я-то что? Огня нет, огня! Душу продал бы за миг озаренья! И что я без этой власти над миром игры? Без нее я не перенес бы измены Ритки. Запил бы, по кабакам бы стал валяться. Но пока есть эта власть, я жив. Не уходи же, не оставляй меня!"
Не владея собой, он отшвырнул ручку. Она улетела в открытое окно автобуса, и Максиму помстилось... чиркнуло по глазам... ее подхватила черная птица - словно лихо мимолетящее! - и тут же сокрылась из глаз.
Бред. Важнее другое. Да! Сейчас, когда вдруг исчезла власть над кадром, он знал, что отдаст за ее возвращение и Москву, которой так долго и трудно добивался, и "тойоту", и всего себя, и здоровье, и тело, и сердце с любовью к Маргарите, и душу отдаст и продаст... но кому?!
- Мне, - коснулся слуха чей-то голос.
*
Голос? Откуда? Кто издает этот шум, вой, свист? Что за обвал вселенский? Чудится, будто какой-то черный клин вдруг разъял живой мир, выкроил оттуда трепетное человеческие тело и охватил его тысячевзорным немигающим оком. И что за леденящее ощущение не потрясения, а узнавания, словно бы этот глас искушения уже касался слуха - еще издетска, и не раз? И вот, будто бы следуя чьему-то безжалостному повелению, он запускает пальцы в сердцевину живого, живого... и оно, как черный жемчуг, градом сыплется из ладоней.
Наваждение! И, чувствуя свое сердце у горла, задыхаясь. Максим слабыми руками вцепился в чью-то твердую руку, державшую его над бездной, что не имела ни верха, ни низа, ни начала, ни конца.
Из тьмы выступило смуглое лицо, взор из-под бровей, черные спутанные кудри, а борода - впробел, словно вытравленная словами, сочащимися изо рта:
- Я научу тебя, как эту злую игру сыграть на устрашение живущим! И утрату твою верну я тебе как награду. Но ты отдай мне за это вот их в услуженье!
И Максим увидел в небесах не безобидных, выдуманных сценаристом призраков - забились-ожили в черном треугольнике чудища злобесные! Существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Змееволосые женщины с тяжким, каменным взором. Змеерукое видение с ослиными ногами и окровавленным ртом. И еще толстая зеленая змея с грудью и головой обольстительной женщины, держащая глаза свои в руках, - они светили, подобно блуждающим огням, и вели ее... и еще какая-то трехглавая, с тремя туловищами, окруженная тощими черными молчаливыми псами с желтыми немигающими глазами...
- О! - невольно выкрикнул Максим, закрываясь рукавами. - Неужели это - порождение мое? Как оно выползло из меня?