— Эллис Уайэтт — жадный ублюдок, не интересующийся ничем, кроме денег, — промолвил Джеймс Таггерт. — На мой взгляд, в жизни есть занятия поважнее, чем делать деньги.
— О чем ты, Джим? Какое это имеет отношение к.
— К тому же он дважды подвел нас. Мы много лет весьма исправно обслуживали нефтяные поля Уайэтта. При самом старике Уайэтте мы отправляли состав цистерн раз в неделю.
— Сейчас не те времена, Джим. «Феникс-Дуранго» водит оттуда два состава цистерн ежедневно, и ходят они по расписанию.
— Если бы он позволил нам угнаться за ним…
— Он не может тратить время понапрасну.
— Чего же он ожидает? Чтобы мы отказались от всех прочих отправителей, принесли в жертву интересы всей страны и предоставили ему все наши поезда?
— С какой стати? Он ничего не ждет. Просто работает с «Феникс-Дуранго».
— По-моему, он — беспринципный, неразборчивый в средствах негодяй. Я вижу в нем безответственного, явно переоцененного выскочку. — Подобная вспышка эмоций в безжизненном голосе Джеймса Таггерта казалась даже неестественной. — И я совсем не уверен, что его нефтяные разработки представляют собой такое уж благо. На мой взгляд, он вывел из равновесия экономику целой страны. Никто не ожидал, что Колорадо сделается промышленным штатом. Разве можно быть в чем-то уверенным или планировать наперед, если все так быстро меняется?
— Великий Боже, Джим! Он…
— Да знаю я, знаю: он делает деньги. Но только мне кажется, что не этим надлежит измерять пользу человека для общества. А что касается его нефти, он приполз бы к нам и ждал своей очереди вместе с другими отправителями, не требуя при этом ничего свыше своей честной доли перевозок, если бы не «Феникс-Дуранго».
Что-то давит на грудь и виски, подумал Эдди Уиллерс, наверно, из-за усилий, которые он прилагал, дабы сдержаться; он решил выяснить все раз и навсегда, и очевидность сей необходимости была настолько остра, что просто не могла остаться за пределами понимания Таггерта, если только он, Эдди, сумеет правильно преподнести волнующий его вопрос. Потому-то он так и старался, но снова явно терпел неудачу, как и в большинстве их споров: что бы ни пытался доказать Эдди, они всегда говорили о разном.
— Джим, да о чем ты? Какая разница, будут нас обвинять или нет, если дорога все равно разваливается?
Джеймс Таггерт улыбнулся — едва заметная холодная усмешка.
— Как это мило, Эдди, — сказал он. — Как меня трогает твоя преданность «Таггерт Трансконтинентал». Смотри, если не поостережешься, то неминуемо превратишься в самого безропотного крепостного или раба.
— Я уже стал им, Джим.
— Но позволь мне тогда спросить, имеешь ли ты право обсуждать со мной подобные вопросы?
— Не имею.
— А почему бы тебе не вспомнить, что подобные вопросы решаются у нас на уровне отделов? Почему бы тебе не обратиться к людям, занимающимся такими делами? Или не выплакаться на плече моей драгоценной сестрицы?
— Вот что, Джим, я знаю, что мои обязанности не предусматривают прямых разговоров с тобой. Но я не понимаю, что происходит.
Я не знаю, что тебе говорят твои штатные советники, и почему они не в состоянии должным образом держать тебя в курсе. И поэтому я попытался сделать это сам.
— Я ценю нашу детскую дружбу, Эдди, но неужели ты считаешь, что она позволяет тебе являться в мой кабинет без вызова, по собственному желанию? У тебя есть определенный статус, но не забывай, что президент «Таггерт Трансконтинентал» — пока еще я.
Итак, попытка не удалась. Эдди Уиллерс привычно, даже как-то равнодушно посмотрел на него и спросил:
— Так, значит, ты не собираешься что-либо делать с линией Рио-Норте?
— Я этого не говорил. Я этого совсем не говорил. — Таггерт уставился на карту, на красную полоску к югу от Эль-Пасо. — Как только заработают рудники Сан-Себастьян, и начнет окупаться наша мексиканская ветка…
— Давай не будем об этом, Джим.
Таггерт резко повернулся, удивленный неожиданно жестким тоном Эдди:
— В чем дело?
— Ты знаешь. Твоя сестра сказала…
— К черту мою сестру! — воскликнул Джеймс Таггерт.
Эдди Уиллерс не шевельнулся. И не ответил. Он стоял и глядел прямо перед собой, не видя никого в этом кабинете, не замечая более Джеймса Таггерта.
Спустя мгновение он поклонился и вышел.
В приемной персонал Джеймса Таггерта уже выключал лампы, собираясь отправляться по домам после завершения рабочего дня. Только Поп Харпер, старший клерк, еще сидел за столом, вертя рычажки полуразобранной пишущей машинки. По общему мнению сотрудников компании, Поп Харпер родился в этом уголке кабинета, за этим самым столом, и не намеревается покидать его. Он был главным клерком еще у отца Джеймса Таггерта.