Но в том случае, когда и если я обнаружила такое знание, меня не интересует его представление в абстрактной и обобщенной форме, то есть, собственно в виде знания. Меня интересует его использование, применение — то есть воплощения в виде конкретных людей и событий, в форме вымышленного повествования. Такова итоговая цель, конец моей работы; и философские познания или открытия являются лишь средством для достижения ее. Меня не интересует с точки зрения моих целей научная форма абстрактных познаний, в отличие от итоговой, прикладной формы вымысла, повествования. (В любом случае я формулирую эти знания для себя самой; однако избираю окончательную форму, выражение в завершенном цикле, который вновь ведет назад, к человеку).
Интересно, в какой мере я представляю в этом отношении особенное явление. На мой взгляд, я — некий интеграл абсолютно человеческого существа. Такой путь неизбежно приводит меня к характеру Джона Голта. Он также представляет собой комбинацию абстрактного философа и практика-изобретателя; мыслителя и одновременно человека действия.
В процессе обучения мы черпаем абстрактные представления из конкретных объектов и событий. Созидая, мы творим собственные конкретные объекты и события из абстракции; мы обращаем абстракцию, низводим ее к собственному конкретному значению; однако абстракция помогала нам создать тот род конкретики, которым мы хотим располагать. Она помогла нам переделать — создать этот мир таким, каким мы хотим его видеть.
Не могу воздержаться и не процитировать еще один абзац. Он присутствует в предшествующей записи, на несколько страниц выше.
Кстати, как побочное наблюдение: если литературное сочинительство представляет собой процесс преобразования абстракции в конкретику, возможны три градации такого сочинительства: перевод старой (известной) абстракции (темы или тезиса) посредством старинной литературной техники (то есть персонажей, событий и ситуаций, использовавшихся для той же темы, того же самого перевода) — сюда относится большая часть популярной халтуры; пересказ старой абстракции с помощью новых, оригинальных литературных средств, то есть сюда относится большая часть хорошей литературы; созидание новой, оригинальной абстракции и перевод ее с помощью новых, оригинальных средств — под этот пункт, насколько мне известно, подпадаю только я сама — со своей манерой писания романов. Да простит меня Бог (Метафора!) если это всего лишь ошибочное самомнение! Насколько видно мне самой, дело обстоит именно так. (Четвертая возможность — пересказ новой абстракции старыми средствами — невозможна по определению: если абстракция новая, не может существовать средств, уже использованных кем-либо для ее пересказа.)
Можно ли усмотреть в ее словах «ошибочное самомнение»? Прошло сорок пять лет с того времени, когда она написала эту заметку, и вы держите в руках шедевр Айн Рэнд. Решайте сами.
Фрэнку О’Коннору
ГЛАВА I. ТЕМА
— Кто такой Джон Голт?
Уже темнело, и Эдди Уиллерс не мог различить лица этого типа. Прохвост произнес четыре слова просто, без выражения. Однако далекий отсвет заката, еще желтевшего в конце улицы, отражался в его глазах, и глаза эти смотрели на Эдди Уиллерса как бы и с насмешкой, и вместе с тем невозмутимо, словно вопрос был адресован снедавшему его беспричинному беспокойству.
— Почему ты спрашиваешь? — напрягся Эдди Уиллерс.
Бездельник стоял, прислонясь плечом к дверной раме, и в клинышке битого стекла за ним отражалась металлическая желтизна неба.
— А почему тебя это волнует? — спросил он.
— Нисколько не волнует, — отрезал Эдди Уиллерс.
Он поспешно запустил руку в карман. Тип остановил его и попросил одолжить дайм, а потом затеял беседу, словно бы пытаясь поскорее разделаться с настоящим мгновением и примериться к следующему. В последнее время на улицах столь часто просили взаймы дайм, что выслушивать объяснения было незачем, и у него даже не мелькнуло ни малейшего желания вникать в конкретные причины горестей этого попрошайки.
— Сходи, выпей кофе, — обратился Эдди к не имеющему лица силуэту.
— Благодарю вас, сэр, — ответил ему равнодушный голос, и лицо на мгновение выглянуло из тени. Загорелую и обветренную физиономию изрезали морщины, свидетельствовавшие об усталости и полном цинизма смирении; глаза говорили об интеллекте. И Эдди Уиллерс отправился дальше, гадая о том, почему в это время суток он всегда испытывает беспричинный ужас. Впрочем, нет, не ужас, подумал он, бояться ему нечего: просто чрезвычайно мрачное и неопределенное предчувствие, не имеющее ни источника, ни предмета.