Он искренне и дружелюбно улыбнулся, признавая ее победу.
– Хорошо, Лилиан, обещаю быть дома вечером десятого декабря, – сказал он спокойно.
– Спасибо, дорогой.
Она как-то загадочно улыбнулась, и ему на мгновение показалось, что его ответ всех разочаровал.
Если она доверяла ему, если еще сохранила какие-то чувства к нему, то и он готов ответить ей тем же.
Он должен был это сказать, потому что хотел сделать это, как только вошел; только об этом он и мог говорить сегодня.
– Лилиан, извини, что я вернулся так поздно, но сегодня мы выдали первую плавку металла Реардэна.
На минуту воцарилась тишина. Затем Филипп сказал:
– Что ж, очень мило. Другие промолчали.
Он сунул руку в карман. Прикоснувшись пальцами к браслету, он словно вернулся в реальный мир и опять ощутил чувство, охватившее его, когда он смотрел на поток расплавленного металла.
– Лилиан, я принес тебе подарок, – сказал он, протягивая ей браслет.
Он не знал, что, опуская на ее ладонь браслет, стоит навытяжку, что его рука повторяет жест крестоносца, вручающего любимой свои трофеи.
Лилиан взяла браслет кончиками пальцев и подняла вверх, к свету. Звенья цепочки были тяжело-грубоватыми, какого-то странного зеленовато-голубого оттенка.
– Что это?
– Это первая вещь, сделанная из капель первой плавки металла Реардэна.
– Ты хочешь сказать, что это по ценности не уступает куску железнодорожной рельсы?
Он посмотрел на нее несколько озадаченно. Она стояла, позвякивая блестевшим в ярком свете браслетом.
– Генри, это просто очаровательно! Как оригинально! Я произведу фурор, появившись в Нью-Йорке в украшениях, сделанных из того же металла, что и опоры мостов, моторы грузовиков, кухонные духовки, пишущие машинки и – что ты мне еще говорил? – а… суповые кастрюли.
– О Господи, Генри, какое тщеславие! – сказал Филипп.
– Он просто сентиментален, как все мужчины. Спасибо, дорогой, я оценила его. Я понимаю, что это не просто подарок.
– А я считаю, что это чистой воды эгоизм, – сказала мать. – Другой на твоем месте принес бы браслет с бриллиантами, потому что хотел бы доставить подарком удовольствие своей жене, а не себе. Но ты считаешь, что если изобрел очередную железку, то она для всех дороже бриллиантов только потому, что ее изобрел ты. Ты уже в пять лет был таким, и я всегда знала, что ты вырастешь самым эгоистичным созданием на земле.
– Ну что вы, мама, это просто очаровательно. Спасибо, дорогой.
Лилиан положила браслет на стол, встала на цыпочки и поцеловала Реардэна в щеку. Он не пошевелился и не наклонился к ней.
Постояв так с минуту, он повернулся, снял пальто и сел у камина, в стороне от остальных. Он ничего не чувствовал, кроме невероятной усталости.
Он не слушал, о чем они говорят, едва различая голос Лилиан, которая, защищая его, спорила с его матерью.
– Я знаю его лучше, чем ты, – говорила мать. – Его никто и ничто не интересует, если это не касается его работы. Его интересует только работа. Я всю жизнь пыталась воспитать в нем хоть чуточку человечности, но все было бесполезно.
Реардэн предоставил матери неограниченные средства, так что она могла жить, где и как захочет. Он спрашивал себя, почему она настояла на том, чтобы жить с ним. Он думал, что его успех, возможно, кое-что значит для нее, и если так, что-то их все же связывает, что-то такое, чего он не может не признать. Если она хочет жить в доме своего добившегося успеха сына, он не станет ей в этом отказывать.
– Бесполезно делать из Генри святого, мама. Это ему не дано, – сказал Филипп.
– Ты не прав, Фил. Ох, как ты не прав, – сказала Лилиан. – Беда как раз в том, что у Генри есть все задатки святого.
Чего они от меня хотят? – думал Реардэн. Чего добиваются? Ему от них никогда ничего не было нужно. Это они все время что-то требовали от него, и, хотя это выглядело любовью и привязанностью, выносить это было намного тяжелее, чем любую ненависть. Он презирал беспричинную любовь, как презирал незаработанное собственным трудом богатство. Они любили его по каким-то непонятным причинам и игнорировали все то, за что он хотел быть любимым. Он спрашивал себя, каких ответных чувств они от него добиваются, – если только им нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном случае не было бы постоянных обвинений в его безразличии к ним, не было бы хронической атмосферы подозрительности, как будто они на каждом шагу ожидали, что он причинит им боль. У него никогда не было такого желания, но он всегда чувствовал их недоверчивость и настороженность. Казалось, все, что он говорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах и поступках. Можно было подумать, что их ранило само его существование. «Перестань воображать всякую чепуху», – приказал он себе, пытаясь разобраться в головоломке со всем присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудить их не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал он, он всегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он хотел любить их во имя неких скрытых ценностей, которые прежде пытался распознать в каждом человеке. Сейчас он не испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не было даже сожаления об утрате. Нужен ли ему кто-нибудь в личной жизни? Ощущает ли он в самом себе нехватку некоего очень желанного чувства? Нет, думал он. Был ли в его жизни период, когда он ощущал это? Да, думал он, в молодости, но не теперь.
Чувство усталости все нарастало. Он вдруг понял, что это от скуки. Он всячески пытался скрыть это от них и сидел неподвижно, борясь с желанием уснуть, которое постепенно перерастало в невыносимую физическую боль.
Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие влажные пальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин придвинулся к нему для доверительного разговора.
– Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой сплав – стоящая вещь. Ты сделаешь на нем состояние, как и на всем, за что берешься.
– Да, – сказал Реардэн. – Я знаю.
– Я просто… просто надеюсь, что у тебя не будет неприятностей.
– Каких неприятностей?
– Ну, я не знаю… ты же знаешь, как все обстоит сейчас… есть люди, которые… не знаю… всякое может случиться.
– Что может случиться?
Ларкин сидел, сгорбившись, глядя на него нежно-молящими глазами. Его короткое пухловатое тело казалось каким-то незащищенным и незавершенным, будто ему не хватало раковины, в которой он, как улитка, мог бы спрятаться при малейшей опасности. Грустные глаза и потерянная, беспомощная, обезоруживающая улыбка заменяли ему раковину. Его улыбка была открытой, как у мальчика, окончательно сдавшегося на милость непостижимой вселенной. Ему было пятьдесят три года.
– Народ тебя не очень жалует, Хэнк. В прессе ни одного доброго слова.
– Ну и что?
– Ты непопулярен, Хэнк.
– Я не получал никаких жалоб от моих клиентов.
– Я не о том. Тебе нужен хороший импресарио, который продавал бы публике тебя.
– Зачем мне продавать себя? Я продаю сталь.
– Тебе надо, чтобы все были настроены против тебя? Общественное мнение – это, знаешь ли, штука важная.
– Не думаю, что все настроены против меня. Во всяком случае мне на это наплевать.
– Газеты против тебя.
– Им делать нечего. В отличие от меня.
– Мне это не нравится, Хэнк. Это нехорошо.
– Что?
– То, что о тебе пишут.
– А что обо мне пишут?
– Ну, всякое. Что ты несговорчивый. Что ты беспощадный. Что ты всегда все делаешь по-своему и не считаешься ни с чьим мнением. Что твоя единственная цель – делать сталь и делать деньги.
– Но это действительно моя единственная цель.
– Но не надо говорить этого.
– А почему бы и нет? Что же мне говорить?