Реардэн стоял около Лилиан и всюду следовал за ней. Ей хотелось, чтобы ее видели с мужем; он подчинялся. Он не знал, смотрят на него или нет, ему были безразличны все вокруг, кроме человека, которого он не мог позволить себе увидеть.
Его сознание все еще удерживало застывшую картину, когда они с Лилиан вошли в комнату и он увидел смотря на них Дэгни. Реардэн смотрел прямо на нее, готовый принять любой удар. Каковы бы ни были последствия для Лилиан, он скорее публично признается в измене здесь и сейчас, чем позволит себе позорно отвести взгляд от лица Дэгни, придав своему лицу выражение трусливой пустоты, и притвориться, будто не знает, что делает.
Но удара не последовало. Реардэн понимал каждый оттенок чувства, отражающегося на лице Дэгни; он знал, что Дэгни не поражена; он видел только безмятежность. Ее глаза встретились с его глазами, будто признавая все значение этой неожиданной встречи, но она смотрела на него так же, как смотрела бы в любом другом месте – в его кабинете или в своей спальне. стоит перед ним и Лилиан, открытая им так же просто, как серое платье открывало ее тело.
Она кивнула, учтивый наклон головы предназначался им обоим. Реардэн ответил, заметил короткий кивок Лилиан, увидел, как Лилиан отходит в сторону, и только тогда понял, что так и стоит с наклоненной головой.
Реардэн не знал, что говорили ему друзья Лилиан и что он отвечал. Подобно тому, как человек идет шаг за шагом, пытаясь не думать о длине бесконечного пути, он продвигался мгновение за мгновением без участия своего сознания. Он слышал обрывки смеха Лилиан и удовлетворенные нотки в ее голосе.
Через некоторое время Реардэн обратил внимание на окружающих его женщин; все они казались похожими на Лилиан – такие же холеные, с тонко выщипанными неподвижно приподнятыми бровями и застывшими в деланном веселье глазами.
Он заметил, что они пытаются флиртовать с ним и Лилиан наблюдает за этим, наслаждаясь безнадежностью их попыток. Это, думал Реардэн, и есть счастье женского самолюбия, о котором она умоляла его; он не жил по таким нормам, но должен был принимать их во внимание. Он повернулся, намереваясь скрыться в группе мужчин.
Он не мог найти ни одного открытого высказывания в беседе мужчин; о чем бы они ни разговаривали, предмет, казалось, не был истинной темой обсуждения. Реардэн слушал, как иностранец, который распознает некоторые слова, но не может связать их в предложение. Один молодой человек, дерзкий от выпитого, шатаясь, прошел мимо группы мужчин и, ухмыляясь, бросил: "Получил урок, Реардэн?" Реардэн не знал, что имел в виду этот крысеныш, но остальные, похоже, знали; мужчины выглядели ошарашенными и втайне довольными.
Лилиан отошла от него, словно предоставляя ему возможность понять, что не настаивает на его неотлучном присутствии. Он уединился в углу, где никто не мог ни увидеть его, ни заметить направления его взгляда. Теперь он позволил себе взглянуть на Дэгни.
Он смотрел на серое платье, на колыхание мягкой материи при движении, мгновенно образующиеся складки, тени и свет. Платье казалось голубовато-серой дымкой, застывшей в быстром протяжном изгибе, нисходящем к коленям и к кончикам туфелек. Он помнил каждую линию, которую очертит свет, если дымка рассеется.
Реардэн почувствовал глубокую, сверлящую боль – это была ревность к каждому разговаривавшему с ней мужчине. Он никогда не чувствовал этого раньше, но ощутил здесь, где все, кроме него, имели право приблизиться к ней.
Потом, словно от неожиданного резкого удара, на миг лишившего его зрения, он ощутил необъятное изумление – зачем он, собственно, здесь и что делает? В этот момент Реардэн забыл все дни и догмы прошедшего, свои убеждения, проблемы; его боль исчезла; он знал лишь одно – будто ясно увидел с большого расстояния, – человек живет ради достижения своих желаний; и он поражался, зачем находится здесь, удивлялся, что кто-то имеет право требовать, чтобы он тратил единственный, невозместимый час своей жизни, тогда как его единственным желанием было обнимать стройную фигуру в сером – все оставшееся ему Для существования время. ему Для существования время.
В следующий момент Реардэн почувствовал дрожь, возвращения сознания. Он ощутил пренебрежительное движение губ, сжатых в слова, которые он прокричал самому себе: "Ты подписал контракт, так выполняй его!" Потом он вдруг понял, что в деловых отношениях гражданский кодекс не признает договора, в котором для какой-либо из сторон не предусмотрено адекватное вознаграждение или компенсация. Реардэн не понял, почему он об этом подумал. Мысль казалась неуместной. Он отбросил ее.
Когда Джеймсу Таггарту удалось остаться одному в темном углу между горшком с пальмой и окном, он увидел, что к нему пробирается Лилиан Реардэн. Он остановился и подождал. Он не догадывался о ее целях, но по ее виду понял, что ему есть резон выслушать ее.
– Тебе понравился мой свадебный подарок, Джим? – спросила Лилиан и засмеялась при виде его смущения. – Нет, не пытайся перебирать все предметы в твоей квартире, угадывая, что же здесь мой подарок. Он не у тебя дома, он прямо здесь, и это не материальный подарок, дорогой.
Он увидел на ее лице намек на улыбку, выражение, понимаемое среди его друзей как приглашение разделить тайную победу; это было не то что выражение некой задней мысли, а скорее радость от того, что удалось кого-то перехитрить. Он осторожно, с располагающей приятной улыбкой ответил:
– Твое присутствие – лучший подарок, который ты можешь мне предложить.
– Мое присутствие, Джим?
На мгновение его лицо выразило полнейшее недоумение. Он знал, что она имела в виду, но не ожидал от нее подобного намека. Лилиан открыто улыбнулась:
– Мы оба знаем, чье присутствие для тебя является самым ценным – и неожиданным. Тебе не кажется, что это делает мне честь? Удивляюсь тебе. Мне казалось, у тебя дар распознавать потенциальных друзей.
Таггарт не стал компрометировать себя; он сохранил осторожно-нейтральный тон:
– Я не оценил твою дружбу, Лилиан?
– Ну теперь-то, дорогой, ты знаешь, о чем я говорю. Ты не ожидал, что он придет; даже не думал, что он действительно боится тебя, не так ли? Но ты заставил других думать так – а это преимущество, да?
– Я… удивлен, Лилиан.
Может, точнее сказать впечатлен? Твои гости буквально потрясены. Я по всему залу слышу их мысли. Большинство думают: "Если даже он вынужден искать дружбы с Джимом Таггартом, нам лучше подчиниться". А некоторые рассуждают: "Если уж он боится, что же говорить о нас". Это то, что тебе надо. Конечно, я и не думаю портить тебе торжество, но ты и я – единственные, кто знает, что это удалось тебе не в одиночку.
Джим не улыбался; его лицо ничего не выражало, он спросил спокойным голосом, но с точно выверенной жесткой нотой:
– Какой навар ты хочешь с этого иметь? Лилиан засмеялась:
– В сущности, такой же, как и ты, Джим. Но практически говоря, никакого. Я оказала тебе любезность и не нуждаюсь в ответной любезности. Не беспокойся. Я никого не обрабатываю ради определенных интересов, я не выжимаю из мистера Мауча конкретных постановлений, мне даже не нужно от тебя бриллиантовой диадемы. Разве что драгоценность нематериального свойства, скажем, твоя признательность.
Он впервые посмотрел на нее прямо, сузив глаза и отражая ту же полуулыбку, что и она, – для них обоих это означало, что они чувствуют себя одного поля ягодами, это было выражение презрения.
– Ты же знаешь, что я всегда обожал тебя, Лилиан, как одну из действительно возвышенных женщин.
– Я знаю. – В ее спокойном голосе слышалась легкая усмешка, словно лак поверх ее оциклеванного голоса.
Таггарт дерзко изучал ее.
– Ты должна простить меня, между друзьями иногда позволительно проявить любопытство, – сказал он нисколько не извиняющимся тоном. – Мне интересно, как ты рассматриваешь возможность определенных денежных расходов или потерь, которые могут затронуть твои личные интересы?
Она пожала плечами:
– С точки зрения наездницы, дорогой. Если у тебя самая мощная лошадь в мире, ты будешь придерживать ее до удобной тебе скорости, даже пожертвовав ее возможностями, даже если никогда не увидишь максимальной скорости ее бега и ее огромная мощь останется нераскрытой. Иначе нельзя – потому что, пустив лошадь во весь опор, тут же вылетишь из седла… Однако денежный аспект для меня не главное, да и для тебя, Джим.