Официант включил музыку. Они не обратили на это внимания. Но вдруг неистовый ураган звуков заполнил комнату, и здание словно потряс подземный толчок, стены задрожали. Потрясение было вызвано не громкостью, а насыщенностью звучания. Это был новый, недавно написанный Четвертый концерт Хэйли.
Они молча слушали это олицетворение бунта — гимн триумфа, гимн величия тех, кто отказался признать боль. Франциско слушал, глядя через окно на город. Потом без всякого перехода или предисловия спросил странным невыразительным тоном:
— Дэгни, что бы ты сказала, если бы я попросил тебя бросить «Таггарт трансконтинентал» и позволить компании катиться в преисподнюю, что непременно случится, если дела примет твой братец?
— А что бы я сказала, если бы ты попросил меня совершить самоубийство? — сердито ответила она.
Он промолчал.
— Почему ты спросил об этом? Вот уж не думала, что ты способен шутить на эту тему. Это на тебя не похоже.
На его лице не было и тени юмора.
— Нет, конечно, не стал бы, — тихо и печально ответил он.
Дэгни заставила себя заговорить о его работе. Он лишь отвечал на вопросы, ничего не добавляя. Она повторила ему то, что слышала о блестящих перспективах «Д’Анкония коппер» под его руководством.
— Это правда, — сказал он безжизненным тоном.
Внезапно взволновавшись, не понимая, что подтолкнуло ее, она спросила:
— Франциско, зачем ты приехал в Нью-Йорк?
— Встретиться с другом, который позвал меня, — медленно ответил он.
— Бизнес?
Глядя мимо нее, словно отвечая на какие-то свои мысли, с горькой улыбкой, но странно мягким и печальным голосом он ответил:
— Да.
Когда Дэгни проснулась, было уже далеко за полночь. Город внизу не издавал ни звука. В тишине казалось, что жизнь на время замерла. Разморившись от счастья и утомления, она лениво повернулась и взглянула на Франциско. Он лежал на спине, на фоне туманного ночного неба за окном она видела его профиль. Глаза его были открыты. Он не спал. Губы у него были плотно сжаты — как у человека, который испытывает невыносимую боль, смирился с ней и терпит, не пытаясь скрыть свои мучения.
Она так испугалась, что не могла шелохнуться. Франциско почувствовал ее взгляд и повернулся к ней. Он внезапно вздрогнул, сорвал с нее одеяло, посмотрел на ее обнаженное тело и уткнулся лицом ей в грудь. Он обнимал ее за плечи, вздрагивая всем телом. Потом прижался губами к ее коже, и она услышала его приглушенный голос:
— Я не могу бросить это. Не могу.
— Что? — прошептала она.
— Тебя…
— А зачем?
— …и все остальное.
— Почему ты должен это бросить?
— Дэгни, помоги мне остаться. Отказаться. Хотя он и прав.
— Отказаться от чего, Франциско? — тихо спросила она.
Он не ответил, лишь сильнее прижался к ней.
Она лежала неподвижно, осознавая только одно: необходимо быть осторожной. Его голова лежала у нее на груди, а она, глядя в потолок, нежно перебирала его волосы и, оцепенев от ужаса, ждала.
— Он прав, но это так тяжело. О Боже, как тяжело! — простонал он.
Через некоторое время он поднял голову и сел. Он перестал дрожать.
— Что случилось, Франциско?
— Я не могу тебе сказать. — Он говорил просто, открыто, не пытаясь скрыть страдание, но это был голос владеющего собой человека. — Ты еще не готова услышать это.
— Я хочу помочь тебе.
— Ты не можешь мне помочь.
— Ты сказал: помочь тебе отказаться.
— Я не могу отказаться.
— Тогда позволь мне разделить это с тобой.
Он покачал головой.
Он сидел, глядя на нее, словно раздумывая, спросить или не спросить. Потом вновь покачал головой, отвечая уже самому себе.
— Я не уверен, что сам смогу это вынести, как же справишься ты? — сказал он, и в его голосе прозвучали новые, странные нотки нежности.
Медленно, с усилием, стараясь удержать рвавшийся наружу крик, она сказала:
— Франциско, я должна знать.
— Ты простишь меня? Я знаю, ты напугана, и это жестоко. Но, пожалуйста, ради меня… оставь все, как есть… как есть… и не спрашивай меня ни о чем.
— Я…
— Это все, что ты можешь сделать для меня. Хорошо?
— Хорошо, Франциско.
— Не бойся за меня. Это только сегодня. Больше такого не случится. Это станет намного проще… со временем.
— Если бы я могла…
— Нет. Спи, дорогая.
Впервые он назвал ее этим словом.
Утром он смотрел на нее открыто, не пытаясь избегать ее встревоженного взгляда, но не говорил о случившемся ночью. Она заметила на его лице выражение спокойствия и страдания, выражение, похожее на страдальческую улыбку, хотя он не улыбался. Как ни странно, от этого он казался моложе. Теперь он выглядел не как мученик, а как человек, который видел, ради чего стоит терпеть пытку.