Он встал и учтиво стоял рядом, с улыбкой глядя на нее сверху вниз. Это была холодная, безликая, не выдававшая чувств улыбка.
Она вся дрожала, но это не имело значения. Ей было безразлично, что он видел, что понял и над чем смеялся.
— Я пришла, потому что хотела знать причину того, что ты сделал со своей жизнью, — сказала она без злости в голосе.
— Я назвал тебе причину, — сказал он бесстрастно, — но ты не хочешь в нее поверить.
— Я все время видела тебя таким, каким ты был. Не могла забыть. И то, каким ты стал, не укладывается в рамки разумного и постижимого.
— Не укладывается? А мир, который ты видишь вокруг себя, укладывается?
— Ты был человеком, которого никакой мир не мог сломить.
— Да, это правда.
— Тогда — почему?
Он пожал плечами:
— Кто такой Джон Галт?
— Только не говори языком подворотни.
Он посмотрел на нее. На его губах застыла тень улыбки, но голубые глаза были спокойны, серьезны и в это мгновенье до неприятного проницательны.
Он ответил так же, как десять лет назад, в их последнюю ночь в этой же гостинице:
— Ты еще не готова услышать это.
Он не проводил ее к выходу. Она положила руку на ручку двери, обернулась и остановилась. Он стоял посреди комнаты и смотрел на нее. Это был взгляд, обращенный ко всему ее естеству; она знала его значение и застыла на месте.
— Я по-прежнему хочу спать с тобой, — сказал он, — но для этого я недостаточно счастлив.
— Недостаточно счастлив… — повторила она в полном замешательстве.
Он рассмеялся:
— Ну разве нормально, что это первое, что ты ответила?
Он ждал, но она молчала.
— Ты ведь тоже этого хочешь, правда?
Она чуть не ответила «нет», но поняла, что правда еще хуже.
— Да, хочу, — холодно сказала она, — но то, что я хочу этого, не имеет для меня никакого значения.
Он улыбнулся в знак признательности, давая понять, что знает, чего ей стоило сказать это.
Но когда она открыла дверь, собираясь уйти, он без улыбки сказал:
— В тебе очень много смелости, Дэгни. Когда-нибудь тебе это надоест.
— Что надоест? Смелость?
Но он не ответил.
Глава 6
Некоммерческое
Стараясь ни о чем не думать, Реардэн прижался лбом к зеркалу.
Иначе у меня не хватит сил продолжать, сказал он себе. Он сосредоточился на прохладном прикосновении зеркальной поверхности и размышлял, что же делать, чтобы отрешиться от всего и ни о чем не думать, особенно если вся жизнь прожита в соответствии с аксиомой, что постоянное, четко-безжалостное функционирование разума есть первостепенная обязанность. Он спрашивал себя, почему ему всегда казалось, что в мире нет ничего, с чем бы он не справился, и все-таки не мог собраться с духом, чтобы прикрепить несколько запонок из черного жемчуга к своей накрахмаленной манишке.
Была годовщина его свадьбы, и все последние три месяца он знал, что прием состоится именно сегодня, как того хотела Лилиан. Он обещал ей присутствовать на торжестве, чувствуя себя спокойным при мысли, что от этого дня его отделяют три долгих месяца и что, когда придет время, он воспримет это как должное и отнесется к этому как к многочисленным обязанностям своего перегруженного рабочего дня. Затем, работая по восемнадцать часов в сутки, он благополучно забыл об этом, пока полчаса назад, поздно вечером, к нему не зашла секретарь и не сказала: «Мистер Реардэн, ваш прием». — «О Боже!» — вскричал он, сорвавшись с места. Он бросился домой, взбежал вверх по ступенькам, скинул одежду и начал переодеваться, осознавая лишь, что нужно спешить, но не осознавая почему. Когда Реардэн вдруг понял, зачем он это делает, он остановился.
«Тебя ничего не интересует, кроме бизнеса» — он слышал это всю свою жизнь, словно обвинительный приговор. Он всегда знал, что бизнес считают своего рода тайным и постыдным культом, которому невинный обыватель предаваться не станет, что люди относятся к бизнесу как к гадкой необходимости, от которой никуда не денешься, но упоминать о которой не следует, что разговор о делах считается оскорблением более высоких чувств, — человек смывает с рук машинное масло, прежде чем войти в дом, и так же он должен, входя в гостиную, выбросить из головы мысли о делах. Он никогда не придерживался таких взглядов, но не находил ничего неестественного в том, что его семья разделяет их. Реардэн считал само собой разумеющимся — как бывает с чувством, которое впитываешь в детстве и с которым живешь, не подвергая его сомнениям и не подбирая ему названия, — что, словно мученик какого-то тайного религиозного культа, посвятил себя служению вере, ставшей его страстью, но сделавшей его изгоем среди людей, от которых он не мог ожидать сочувствия.