— Да. Для того, чтобы контролировать вашу искренность. Будьте уверены, мне это не повредит.
— Вы оговариваете себе серьезные гарантии… А мне остается только поразмышлять о своих. Знаете, я даже не вижу, чем мои интересы могут быть защищены…
— Ваши интересы могу гарантировать только я. И ваша полная готовность к честному сотрудничеству. Разве вы еще не поняли, Хорсфилд, что у меня достаточно возможностей в этом мире? Ваша деятельность в компаньонстве с мистером Купером-старшим дает мне столько козырей против вас и против него, что, если бы я пустил их в ход, с вашей карьерой было бы покончено. Эти компьютерные игры, как бы хорошо они ни были обставлены и замаскированы, уже засвечены. Вас совершенно легально можно стереть в порошок, засунуть в тюрьму и только там, в порядке милосердия, пристукнуть. Но я не намерен препятствовать вам. Пожалуйста, работайте. Сорок процентов — ваши, а остальным, уж извините, попробую распорядиться я. Двадцать вам, двадцать Куперу — это вполне достаточно.
— Что ж… Выбора у меня нет. Я вынужден согласиться.
…Не знаю, отчего этот разговор представился мне именно таким. Очень возможно, что ни фразы, ни обороты речи, ни интенсивность диалога не соответствовали тому, что было в действительности. Ведь все у меня в нашей общей с Брауном голове рождалось из догадок. Тем не менее смысл и суть разговора иными быть не могли. Когда он состоялся? Думаю, что накануне того, как Браун был вселен ко мне в башку, а я стал человеком, от которого НИЧЕГО не зависело.
Визит лекарей
Воображаемый диалог мистера X или Y с мистером Хорсфилдом выстроился у меня в голове за то время, пока я отдыхал после приема пищи. Браун, судя по всему, вообще проспал все это время. Те мозговые клетки, которые он себе отхапал, отдыхали, а мои исконные, коротковские, сочиняли, анализировали, придумывали. Изредка выдергивали из памяти Брауна нужный материал и цепляли его в свои логические построения. Тем не менее как целое, как индивидуум он дрых. На это время я был Коротковым. Однако Браун, проснувшись, уже знал о том, что я выдумал.
Отдых нарушило появление целого кагала лекарей. Их было с десяток, не меньше. Дам среди них было немного, а вот в двух или трех точно угадывались армейские костоправы-костоломы. Это были ребята из той славной когорты, о которых в армиях всего мира ходят анекдоты, начиная со времени Швейка или даже древнее. «Доктор, вы мне здоровую руку пилите!» — «Ладно, сейчас отпилю и за другую возьмусь!» Или: «Доктор, у меня астма!» — «Поставить клистир!» — «Доктор, вы не поняли, у меня бронхиальная астма!» — «Бронхиальная?! Двойной клистир!» Ну, наконец, что-нибудь вроде: «Доктор, у меня мозги не в порядке!» — «Сейчас схожу за кувалдой!» К моему случаю, кажется, последняя шуточка могла иметь самое прямое отношение.
Брайт смотрелся посреди этой эскулапии жутко интеллигентным человеком. Для начала, не обращая на меня внимания, лекари сгрудились у приборов. Я был весь облеплен датчиками, и все, что творилось у меня внутри, эти приборы регистрировали и записывали. Брайт давал малопонятные пояснения. Именно там я своими ушами услышал слово «интротрансформация», которое как-то непроизвольно послышалось мне в воображаемой беседе Хорсфилда с его патроном. Латынь вообще сыпалась как из мешка, к тому же доктора галдели, как стая ворон, и понять из их болтовни хоть что-то я не сумел. А вот Браун
— смог.
«Поздравляю тебя, парень, — сказал он Коле Короткову, — мы не в ЦРУ и не в КГБ. Сейчас эти парни решают, сколько нам еще жить. Думаю, что мне теперь лучше притихнуть. Не знаю, сумеем ли мы их надуть, но попробовать надо».
«Мы у Хорсфилда?»
«Во всяком случае, там, где все это начиналось. Хорсфилд скорее всего все-таки загнулся. Я слышал его голос на подлодке, хотя в лицо не видел ни разу. Его здесь нет».
«А почему он должен быть здесь?»
«Потому что без него не стали бы решать вопрос о прекращении эксперимента, если бы он был жив».
«А этот… мистер X или Y — он здесь, как ты думаешь?»
«Вот это вопрос! По идее он здесь, но вычислить его трудно. Вряд ли это Брайт — тот скорее ведущий исполнитель. Он сейчас больше отчитывается, как мне кажется. В таких случаях надо смотреть, кто больше задает вопросов».
«Да они все, по-моему, только и делают, что спрашивают».
«Нет, не все. Я уже кое-что разглядел. Вот те трое, что стоят чуть дальше от приборов — даже не врачи. Это охрана. Они, конечно, смахивают на полевых хирургов, но здесь им делать нечего. Здесь должны быть нейрофизиологи, психиатры, фармакологи, биофизики. Вон та леди, похоже, фармаколог. У нее на рукаве халата характерные дырки, прожженные кислотой. Во всяком случае, она имеет дело с химией. Те два, с бровями и мрачными глазами, — психиатры. У них идиотские лица, это тоже заметно. Больше всех спрашивают трое. Но два из них — явно настоящие врачи, нейрофизиологи. Они хорошо владеют терминологией и понимают, о чем говорит Брайт, с полуслова. А вот тот, что стоит спиной к мордоворотам, похожим на полевых хирургов, — это хозяин. Все его вопросы носят общий характер. Это не медик, а менеджер. Ему постоянно что-то объясняют, но он вряд ли врубается. Во всяком случае, до конца».
«Значит, именно он — Х или Y?»
«Во всяком случае, он тут главный. Сам Х или Y мог и не являться, а прислать доверенного парня. Хотя если дело обострилось, то мог явиться и сам».
«А что значит: „обострилось“?»
«Это значит, что за них кто-то взялся. Ведь если угробился посол, который имел с тобой какие-то контакты, или семья Куперов взялась расследовать историю исчезновения своего главы и его наследника, то может получиться нежелательный шум. Ты правильно придумал в своем диалоге между Хорсфилдом и этим Х или Y, когда последний понимает людей „бескорыстных“, от которых зависит МНОГОЕ. Эти люди прихлопнут Х или Y как муху, если он окажется нежелательным свидетелем. Ему надо убрать все концы в воду. Марселу, если ей не повезло, они уже убрали. А вот насчет нас у них нет единого мнения. Х или Y жаль бросать эксперимент, который сулит ему ОЧЕНЬ МНОГОЕ. Но себя ему жаль не меньше. Что пересилит — черт его знает. От нас НИЧЕГО не зависит. Пара капель какого-нибудь быстрорастворимого снадобья — и мистер Браун вкупе с товарищем Коротковым прекращают функционирование. Тело кремируется, а пепел смешивается с автомобильным гудроном или с минеральными удобрениями. Я уже давно мертв физически, хотя некоторое время об этом не знал, тебе это еще предстоит. Судя по всему, загробного мира не существует, так что бояться нечего. Душа — это всего лишь комплекс компьютерных программ, помещенных на элементную базу из каких-то биологических чипов».
«Ты же верил в Бога», — заметил Коротков.
«А теперь — нет. Бог не дал бы Хорсфилду спереть мою душу и записать ее на какую-нибудь дискету, чтобы потом впихнуть в твою полупустую башку».
«Но ведь он успел сделать это, пока ты еще не умер. Она еще жила в твоем теле, эта душа. А если б она успела отделиться, то он не сумел бы ее захватить. Тут как раз наоборот получается, что раз душа может жить отдельно от тела… то ее могут и в рай и в ад унести… Если, допустим, у кого-то есть для этого оборудование».
«Может быть. Ты тоже кое-что соображаешь. Тогда нам обоим плохо придется. В аду уже приготовили для нас подходящую сковородку. Я за время пребывания на Хайди наделал столько грехов, что мне их не отмолить за сто лет. Но при этом — в твоем теле. Ведь это ты перетрахал там кучу баб и убил целую толпу людей. Плюс крал, предавался чревоугодию и пьянству, лжесвидетельствовал… Что там еще?»
«Я не знаю. У нас это не проходили».
«Ну да, ты еще и нехристь. Прямая дорога к черту в зубы!»
Консилиум между тем продолжался. Лекари наконец закончили галдеж у приборов и подошли к кровати.
— Здравствуйте, — сказал тот, кого Браун определил как Х или Y.
— А что, если ты ответишь ему по-русски? — Дик явно позабыл, что с сестрой и Брайтом мы мило говорили по-английски.
Он услышал мое мнение и уточнил:
— Пойми, он может не доверять Брайту. Если ты раскроешься как Коротков, то внесешь в них сумятицу. Это лишний шанс выжить.
— Где я? — спросил Коротков на родном языке.