Переднюю часть корабля, а с нею и этот зал со всеми столами, тарелками и бутылками, со всеми обедающими дамами и господами и прислуживающими им стюардами, со всеми овощами, мясными, рыбными и мучными блюдами, со всеми оркестрантами и исполняемой ими музыкой по-прежнему бросало то ввысь на водяной вал, то вниз в глубь новой волны. Совершая свою тяжкую работу, машина сотрясала корабль, гонимый со скоростью пятнадцать миль по пропитанным солью потокам, и стенам салона приходилось в первую очередь выдерживать натиск непокорной стихии.
Обедали при электрическом освещении. В этот облачный зимний день было невозможно довольствоваться сумеречным светом, не говоря уже о том, что бурлящие волны поминутно набегали на иллюминаторы. Изумленно улыбаясь, Фридрих наслаждался возможностью совершать при звуках легкой музыки трапезу, словно бы находясь в брюхе кита, и видел во всей этой ситуации нечто озорное, какую-то неслыханную человеческую дерзость. Следуя своим путем, могучий корабль время от времени наталкивался на недолгое сопротивление. Некая комбинация из противодействующих сил возникала у носовой части, где создавался эффект твердого тела, иногда даже такой, какой бывает при встрече с рифом. В такие минуты всякий раз стихал говор, и не одно побледневшее лицо поворачивалось к капитану или в ту сторону, куда плыл корабль.
Но фон Кессель и его окружение были заняты обедом и не обращали ни малейшего внимания на явление, которое порою ненадолго препятствовало продвижению содрогающегося корабля. Они продолжали есть или разговаривать, когда казалось, что стены вот-вот разлетятся от бросков, прыжков и натиска водяных гор, а случалось это часто. Моряков, видимо, не тревожила мысль о том, что от разгневанной могучей стихии, обрушивающей в бешенстве глухие удары на ненавистное судно, их защищала всего лишь до смешного тонкая стена.
Взор Фридриха по-прежнему приковывала к себе высокая фигура Хальштрёма. Рядом с ним сидел человек лет тридцати пяти с густыми усами и блестящими, осененными темными ресницами глазами, посылавшими время от времени в сторону Фридриха острый и даже колючий взгляд. Человек этот пугал Фридриха. Было заметно, что уже слегка поседевший, но все еще красивый Хальштрём с благосклонной миной позволял незнакомцу проявлять о нем заботу.
— Вы знаете, коллега, этого высокого блондина?
Фридрих обомлел, забыв даже, что следует как-то ответить на вопрос доктора Вильгельма, и только беспомощно взглянул на него. А тот продолжал:
— Это австралиец. Его фамилия Хальштрём. Весьма странный человек. И ненадежный. Он здесь, между прочим, с дочерью. Баловница, не лишенная привлекательности. Сейчас невероятно мучается от морской болезни и с тех пор, как мы вышли из Бремена, еще ни разу не сменила горизонтального положения. А тот чернявый, что сидит с Хальштрёмом — ну, скажем так, — ее дядюшка.
— А какое, собственно говоря, средство вы употребляете от морской болезни? — Этими словами скрывавший свое смятение Фридрих пытался уклониться от разговора.
— Как, дорогой доктор, и вы здесь? Глазам своим не верю! — Это Хальштрём остановил у подножья широкой лестницы Фридриха, когда тот как раз собирался подняться по ней на палубу.
— Ах, господин Хальштрём, какая встреча! Право же, до чего удивительный случай! Похоже на то, что tout[8] Берлин собрался переселиться в Америку. — Так и другими подобными маневрами Фридрих лицемерно изображал удивление, но делал это, надо сказать, с несколько наигранным оживлением.
— Архитектор Ахляйтнер из Вены! — И Хальштрём представил Фридриху того самого человека с колючими глазами.
Любезно улыбаясь, архитектор судорожно вцепился в медные перила, чтобы его не отшвырнуло качкой к стене.
У первой ступеньки лестницы находилась дверь несколько мрачноватой курительной комнаты. Вдоль облицованных коричневыми панелями стен стояли скамьи с мягкими сиденьями, и через иллюминаторы можно было наблюдать за клокочущими волнами. Все овальное пространство между скамьями занимал стол мореного дерева.
— Жуткая конура! — сказал Хальштрём. — Здесь прямо-таки от страха помрешь!
И тут его сразу же окликнул веселый голос, напоминавший звук трубы:
— Если и дальше так пойдет, не выступить вашей дочке у Уэбстера и Форстера в первый договорный день, а с нею и мне, дорогой Хальштрём. Погода-то кошмарная. Мы и восьми узлов не делаем. Как бы вашей дочери еще неустойку платить не пришлось. Мне-то что! Я как зверь! Могу неделю проболтаться в соленой воде и не подохну. Если первого февраля — а сегодня у нас двадцать пятое — бросим якорь в Хобокене в восемь вечера, то я уже в девять выйду свежий как огурчик на эстраду у Уэбстера и Форстера. А ваша дочка этого не сможет, любезнейший Хальштрём.
Вместе с обоими мужчинами Фридрих вошел в курительную комнату. В говорившем он сразу же признал человека без обеих рук. Как ему рассказал впоследствии Хальштрём, этот калека снискал себе мировую славу. Его непритязательное имя, Артур Штосс, уже больше десяти лет красовалось на афишах всех больших городов мира и всегда привлекало в театры бесчисленных зрителей. Особое его искусство состояло в том, что с помощью ног он делал все, на что другие употребляют руки.
Артур Штосс обедал! Ему сервировали стол в этом редко посещаемом помещении: ведь нельзя же было сажать за общий стол человека, который держит вилку и нож пальцами ног. Наблюдать за тем, как ловко Артур Штосс с помощью своих чистых обнаженных ног орудует вилкой и ножом и, несмотря на сильную качку, отправляет в рот кусок за куском, да при этом еще балагурит остроумнейшим образом, означало для всех троих посетителей этой комнаты приобщение к из ряду вон выходящему зрелищу. А тем временем артист начал не без ехидства подтрунивать над Хадьштрёмом и его спутником, поглядывая при этом на Фридриха как на человека более достойного. Эти выпады вынудили обоих господ вскорости ретироваться на палубу.
— Моя фамилия Штосс!
— Фон Каммахер!
— Это мило с вашей стороны, что вы меня не покидаете. Этот самый Хальштрём и его телохранитель просто отвратительны. Я уже двадцать лет на эстраде и не выношу таких непутей, бездельников. Сами ни черта не могут, но зато дочерей используют. Не люди, а рвотный порошок! Глаза бы мои их не видели! А еще вельможу из себя корчит! На широкую ногу живет, не то что какой-то жалкий артистишка! А бульон-то себе из костей дочери варит. Нос кверху держит! Коли найдет дукат в дерьме, не поднимет, не возьмет, если рядом будет какая-то важная особа. Спору нет, экстерьер у него отличный. Из него великолепный аферист может выйти, таланта на это хватит. Да он получше устроился: на содержании у дочери и ее обожателей. Просто удивительно, что дураки не переводятся. Этот Ахляйтнер! Обратите внимание, как величественно с ним Хальштрём держится. Из себя покровителя разыгрывает… Когда-то Хальштрём был берейтором. Затем обанкротился на каком-то темном деле с водолечением и шведской лечебной гимнастикой. А потом от него сбежала жена, порядочная, работящая женщина. Теперь она в Париже, заведует магазином у Ворта. И денег у нее куча.
Фридриха тянуло наверх, к Хальштрёму.
Жизнеописание этого человека, которое преподнес ему Штосс, в данную минуту нисколько его не волновало. Но то, что артист сказал о дураках, которые не переводятся, заставило его слегка покраснеть.
Артур Штосс становился все словоохотливее. Он сидел как обезьяна: сходство человека, у которого ноги заменяют руки, с этим животным неизбежно. И как любой джентльмен, окончив свою трапезу, он сунул в рот сигару.
— Такие люди, как Хальштрём, — продолжал Штосс своим звонким, мальчишеским голосом, — собственно говоря, недостойны здоровых, правильной формы конечностей, дарованных им господом богом. Бывает, правда, и другая беда: можно иметь фигуру победителя древнегреческих олимпийских игр, а тут — он постучал себя по лбу, — почти ничего. Вот и у Хальштрёма тут, к сожалению, почти ничего нет. Взгляните-ка на меня! Не скажу, что любой человек, но по меньшей мере девять из десяти на моем месте уже в детстве провалились бы в тартарары. А я содержу жену, имею виллу на Каленберге, кормлю троих детишек сводного брата да еще старшую сестру жены. Она в прошлом певица, да, к несчастью, голос потеряла. Теперь я полностью заработал себе независимость. Разъезжаю только потому, что хочу немножко округлить свой капитал. Если «Роланд» сегодня пойдет ко дну, я упьюсь морской водичкой, так сказать, со спокойной душой. Свою работу я проделал, в землю талант не зарыл. О жене, о сестре жены и о ребятишках сводного брата позаботился.