— С вашего позволения, мистер Ринк, — сказал Вильгельм, — мы сегодня наконец-то выспимся.
— I always sleep well,[26] — флегматично ответствовал почтовый чиновник, держа горящую сигарету перед тяжелым, мягким телом свисавшей с его руки кошки.
— Посмотрите-ка вниз, коллега!
С этими словами доктор Вильгельм открыл находившуюся поблизости дверь, через которую можно было заглянуть в глубокую квадратную шахту, до середины заполненную тысячами пакетов. По ним можно было ходить в сапогах. Всем этим должен был заниматься почтовый чиновник.
— Не считая писем, — спокойно добавил мистер Ринк.
— Этот Ринк, — сказал Вильгельм, когда они пошли дальше, — большой оригинал, и стоит узнать его поближе. Несколько лет назад ему доставила много бед женщина такого же типа, как наша юная Хальштрём. Этот тип для брака непригоден. С тех пор он при самых разных обстоятельствах на всех морях мира равнодушно смотрел в глаза смерти. Вам стоило бы послушать, как он рассказывает, но подвигнуть его на эти рассказы непросто: он ведь не пьет. Нынче так много болтают о фатализме, хотя для большинства это слово пустой звук. Но не для Ринка!
Мало-помалу жизнь на палубе настраивалась на светский лад. Фридриха удивляло, как много берлинцев, которых он знал в лицо, вдруг появилось откуда-то. Вскоре профессор Туссен представился ему и провел его к своей влитой в корабельное кресло супруге.
— Я еду по приглашению одного американского друга, — заявил несколько небрежным тоном Туссен, назвав при этом имя известного миллионера, — и если даже у меня за океаном будет много заказов, мне все равно не придет в голову смотреть на Америку как на что-то вроде второй родины.
И этот бледнолицый, озабоченный, важный господин стал долго распространяться о своих невзгодах и чаяниях, тогда как его все еще красивая жена поглядывала на него с усталой иронией. Сам того не замечая, он то и дело и, пожалуй, даже слишком часто употреблял выражение «Страна Доллара».
Тем временем на юте начали танцевать. И не кто иной, как Ганс Фюлленберг, всегда готовый к действию берлинец, воспользовался одним из вальсов Штрауса, чтобы пригласить даму в лисьей шубе. Как обычно, его примеру вскоре последовали другие пары, и вот уже составился целый кружок, не перестававший веселиться, пока не зашло солнце.
Когда оркестранты собрались отправиться восвояси с до блеска начищенными медными инструментами, все общество преградило им путь и в один миг устроило сбор денег, после чего в кассу оркестра был положен изрядный куш и танцы возобновились с еще большим весельем.
Доктора Вильгельма куда-то вызвали. Через некоторое время Фридриху удалось отделаться от четы Туссен и какое-то время побыть наедине с собою. Чистое небо, зеркальная поверхность моря, успокоившегося как по мановению волшебной палочки, танец, музыка, солнечные лучи — все это рождало и в нем незнакомое чувство удовлетворения. Жизнь, внушал себе Фридрих, — это всегда момент, определяемый одним из двух начал: болью либо радостью, ночной тьмой либо дневным светом, солнечным теплом либо грозным ненастьем. И от этого каждый раз зависит, каким будут выглядеть прошлое и будущее: мрачным или светлым. А разве такой свет менее реален, чем такой мрак? И по-юношески, чуть ли не по-детски торжествуя, он услышал, как все в нем и вокруг него воскликнуло в ответ: «Нет, не менее!»
Свою фетровую шляпу Фридрих сдвинул на затылок, легкое пальто расстегнул, а руками в серых шведских перчатках вцепился в поручни. Он смотрел на море, по которому скользил корабль, ощущал биение пульса машин, слухом его владели гибкие, по-венски переливчатые звуки вальса, и весь мир превратился в расцвеченный яркими красками, сверкающий и легко крутящийся танцевальный зал! Он не раз страдал и заставлял страдать других, а сейчас мысленно заключал в объятия всех, кто приносил ему страдания и кого он заставлял страдать, и, упиваясь этими чувствами, вступал с ними в союз.
Как раз в этот момент мимо него прошла Ингигерд Хальштрём, а рядом с нею высилась богатырская фигура старшего помощника капитана. Фридрих услышал, как она сказала ему, что не танцует и что танцы — это вообще пошлое развлечение. Тогда Фридрих резко выпрямился и через мгновение уже вертелся в танце с канадкой, которую он бесцеремонно ловким, чисто немецким манером похитил у остолбеневшего американского юноши. У этой нежной женщины с экзотической внешностью перехватило дыхание, грудь ее высоко вздымалась, и не вызывало сомнения, что ей было хорошо в объятиях могущественного завоевателя.
Закончив танец с канадкой, Фридрих почувствовал себя обязанным поговорить с ней немного хотя бы на ломаном французском или английском языке. Затем с большой радостью вернул ее юному американцу. В это же время слуга Штосса провел своего хозяина по палубе, держа его, как всегда, за ворот. Безрукий не преминул пошутить по поводу такого способа препровождения, назвав его «экстренной приватной междугородной и трансатлантической транспортировкой». Фридрих пододвинул к артисту стоявший на палубе стул: ему захотелось поболтать с ним, и слуга ловко и осторожно помог своему хозяину сесть.
— Если погода не изменится, — сказал Артур Штосс, — мы сможем уже во вторник бросить якорь в Хобокене. Но только если погода не изменится. Капитан говорит, что мы наконец-то пошли полным ходом — шестнадцать узлов.
Значит, подумал с ужасом Фридрих, уже во вторник кончится его совместная, в одних и тех же стенах, жизнь с Ингигерд.
— Малютка — весьма пикантная стервочка, — сказал Штосс, словно угадав мысли Фридриха. — Не удивляюсь, когда не слишком опытный мужчина клюет на этого червячка. Да, но без перчаток к ней не прикоснешься!
Фридриха передернуло. Он искоса поглядывал на изувеченное тело собеседника, а в это самое время его собственная душа сгибалась под ярмом позора и комичности положения, в которое он себя поставил.
А Штосс меж тем, продолжая разговор, стал философствовать на эротические темы. Он, безрукий донжуан, прочел Фридриху лекцию о том, как следует обходиться с женщинами. При этом он начал бахвалиться, и его интеллигентность стала улетучиваться в той же мере, в какой возрастало его суетное честолюбие. Какой-то мучительный инстинкт толкал его, по-видимому, на то, чтобы собрат по полу поверил в его мужские достоинства.
Мимо прошли дети в сопровождении няни. Фридрих вздохнул с облегчением: это отвлекло Штосса от беседы. А тот громко спросил:
— Ну, Роза, что поделывает барыня?
Роза ответила:
— Сюда не выйдет. На картах гадает и стол вертит.
Слуга Бульке, у которого нянька, кажется, пользовалась успехом, помог ей усадить малышей на стулья. Тут Фридрих узнал в девушке розовощекую простушку, которая покупала у парикмахера одеколон и о нелегкой службе которой тот ему рассказывал.
Этот рассказ парикмахера нашел подтверждение в словах Артура Штосса:
— Она золото, а не служанка, а эта фрау Либлинг притесняет ее и даже старшего стюарда вербовала в помощники. Но Пфунднер сказал ей, что такую образцовую служанку, как Роза, надо не обвинять, а в вату упаковывать. Бабенки вроде фрау Либлинг, — сказал безрукий в заключение, — часто сами не ведают, что творят.
Еще звучала музыка, еще солнце освещало обсохшую палубу, где, созерцая беспредельные просторы неба и воды, с легким сердцем плясал и приплясывал странствующий народец, когда Фридриха вызвали в машинное отделение. Пришлось спускаться при искусственном освещении по отвесному трапу, где стоял густой, удушливый запах масла, и этот путь показался Фридриху бесконечным. Кругом работали машины. На толстенных металлических осях вертелись большие металлические диски, соединенные с колесами и колесиками, каждое из которых совершало свою собственную работу. Фридрих скользнул взглядом по огромным цилиндрам, в которых под давлением сжатого пара двигались, как в насосе, поршни, в свою очередь приводившие в движение большой вал.