«Хочу жить, жить — и ничего более, — думал Фридрих, — готов, как Катон Старший, целый год идти пешком, вместо того чтобы проделать такой же путь за три дня на корабле». И только чтобы не попасть в общество этих распухших, посиневших мыслителей, он вышел прочь из мрачного склепа курилки и с больной головой и налившимися свинцом членами поплелся на палубу, где дикое дыхание шторма и хаотическое нагромождение снега, дождя и шипевших соленых брызг сняло с его души тяжесть кошмарного дурмана.
В закутке у лестницы Фридрих опять встретил маленькое общество, которое собиралось там за день до того и теперь расположилось на плотно сдвинутых палубных стульях. И профессор Туссен был среди этих пассажиров, и боязливый капитан барка, и высокий электротехник, в тот раз все объяснявший про подводный кабель. Кроме них там сидел еще и некий американский полковник, образцовый представитель своего весьма распространенного племени, который завел речь об обширнейшей сети железных дорог в Соединенных Штатах и высказывал мысли, натолкнувшиеся на европейский шовинизм долговязого электротехника, распалявшегося, несмотря на ненастье, все больше и больше. С обеих сторон было названо умопомрачительное число километров и приведены доводы в пользу железнодорожного транспорта того и другого континента.
— Мы идем лишь вполсилы, — обратился Туссен к Фридриху. — А вас не удивляет, что вся картина переменилась в один миг?
— Еще бы! Конечно, удивляет! — ответил Фридрих.
— В циклонах я, естественно, ничего не смыслю, — продолжал Туссен с гримасой, долженствовавшей изобразить улыбку, — но если верить морякам, то это циклонообразный шторм.
Маленький, толстый, боязливый капитан барка пояснил, что такое ненастье можно, пожалуй, и циклоном считать.
— Если бы я был на своем судне и поднялся бы шторм такой же силы и так же внезапно, у нас бы времени не хватило паруса убрать. С нынешними пароходами, слава богу, дело лучше обстоит. И все-таки на своем четырехмачтовом барке я себя чувствую лучше и хотел бы как можно скорее очутиться среди моих четырех столбов.
Фридрих расхохотался.
— Что до нашего «Роланда», господин капитан, — сказал он, — то я бы предпочел находиться сегодня не на нем, а в мюнхенском погребке, где угощают славным пивом. Ваши четыре столба меня не прельщают.
Виляющей походкой к ним подошел Ганс Фюлленберг и рассказал, что волною одним махом смыло с парохода спасательную шлюпку. И стоило ему произнести эти слова, как огромный водяной столб в мгновение ока вырос перед кораблем и накрыл его, склонившись набок и сорвав громкие возгласы с уст ошарашенных пассажиров.
— Великолепно! — воскликнул Фридрих. — Грандиозно!
— Жестокий шторм! — сказал капитан. — На циклон похож.
— Можете поверить, — послышался опять голос полковника, — что на одном лишь участке Нью-Йорк — Чикаго…
Туссен воскликнул:
— Прямо как Ниагарский водопад!
И в самом деле, набежавшая масса воды хлынула в вентиляционные шахты и трубы и так окатила мощный корпус корабля, что на нем буквально не осталось сухого места.
Ко всему еще стоял такой холод, что свой упорный, достойный восхищения рейс «Роланд» продолжал уже покрытый ледяной и снежной корой. Сосульки свисали с мачт и тросов. Вокруг капитанского мостика и штурманской рубки, на всех перилах и сгибах образовалось нечто вроде стеклянных сталактитов. Палуба стала совсем гладкой, и ходьба по ней была сопряжена с риском. На этот риск Фридрих пошел сразу же, как только распахнулась дверь Ингигерд и показалась развевающаяся по ветру копна белокурых девичьих волос. Ингигерд затащила его к себе.
Она приютила Зигфрида и Эллу Либлинг: у Розы, сказала Ингигерд, хватало хлопот с их матерью. Фридриху она была рада и спросила его, нужно ли готовить себя к опасности. Фридрих пожал плечами, но ее это не испугало. Скорее наоборот: прибавилось решительности. Она воскликнула:
— А каков это Ахляйтнер, а? Забрался в каюту и вопит: «Ах, бедная матушка! Бедная моя сестричка! Почему я тебя не послушался, мамочка!» И прочее в таком же духе! Ревмя ревет. И это мужчина! До чего противно!
Тут с ней сделался припадок смеха, и ей, как любому человеку на ее месте, который не хотел бы, чтобы его отшвырнуло, как какой-то пакет, в сторону, пришлось ухватиться за койку.
В эту минуту незримой рукою была убрана прочь каменная гора, под которой Фридрих похоронил юную грешницу Ингигерд.
Его восхищение ею еще больше усилилось, когда она вдруг захотела выйти на палубу, чтобы, спустившись оттуда вниз к Ахляйтнеру, утешить «этого старого осла». Но Фридрих такое не допустил.
Приход Фридриха снял с Ингигерд часть забот: он сразу же занялся малышами. Элла — Ингигерд дала ей свою куклу — сидела в одном углу дивана, укутав ножки в одеяло, а Зигфрид устроился на кровати. Держа колоду карт, он с усталым личиком довольно флегматично играл с воображаемым партнером.
— Мама у нас разведенная, — рассказывала Элла. — Они с папой все время ругались.
— Мама, — поддержал ее Зигфрид, отодвигая в сторону карты, — один раз в папу сапогом швырнула.
— Папа сильный, — опять взяла слово Элла. — Он однажды стул в землю вогнал.
Ингигерд невольно рассмеялась и сказала:
— От этих ребятишек со смеху помрешь!
— А в другой раз папа графин об стенку бросил, — сказал Зигфрид, — потому что дядя Болле все приходил и приходил.
И дети продолжали с серьезным видом обсуждать тему супружества.
Слуга артиста Штосса провел Розу по палубе в каюту, взяв ее на буксир таким же манером, как он это проделывал с хозяином. Оба разрумянились и выглядели весьма довольными, и Фридрих спросил молодого человека, в каком, по его мнению, положении находится «Роланд». Тот со смехом ответил, что все в порядке, если только ничего не случится.
— Бульке, — сказала Роза, — возьмите Зигфрида на закорки!
Бульке собрался выполнить ее указание, а она тем временем подхватила Эллу.
Но дети оказывали сопротивление, и Ингигерд сказала, что хотела бы оставить их у себя. Роза поблагодарила, сказала, что детям здесь в самом деле лучше, чем где бы то ни было, и обещала сразу же принести то, что им дают на ужин: булочки и кофе с молоком.
— Что это у вас на руке? — спросил Фридрих, увидев у нее длинную царапину — по-видимому, со следами когтей.
Девушка ответила, что от горя и страха ее барыня как бешеная становится.
Немилосердный циклон буйствовал пять часов подряд. Шквал за шквалом налетали на корабль, и интервалы между ними все сокращались и сокращались. Фридрих с трудом проложил себе путь вниз к парикмахеру, и тот совершил настоящий подвиг, побрив своего клиента при этой ужасной погоде.
— Нужно сохранять форму, — кричал брадобрей. — Если не работаешь, ты человек конченый.
И тут он замолк, отвел бритву от шеи Фридриха и побледнел. В машинном отделении раздался звон, возвещавший о том, что с мостика капитан отдал команду. Тотчас замерли машины. В этом, собственно говоря, не было ничего особенного, но сейчас, в такую погоду, здесь, в самом сердце Атлантического океана, в глазах не только Фридриха и парикмахера, но и каждого здравомыслящего пассажира, а также всего экипажа такой факт был равносилен предсказанию катастрофы. Сразу стало ощутимо волнение, охватившее всех, кто находился на борту утратившего свою волю судна. Послышались разные голоса, крики женщин, шум коридорной беготни. Какой-то мужчина, рванув дверь в парикмахерскую, крикнул:
— А почему мы, собственно, стоим, господин парикмахер?
Он задал свой вопрос с возмущением, словно ответственность за судьбу рейса возлагалась уже не на капитана, а на бедного цирюльника. Фридрих стер мыльную пену с лица и поспешил наверх, на палубу, сопровождаемый многими пассажирами, которые на ходу задавали вопросы, пробирались ощупью, карабкались, подпрыгивали и которых бросало от одной коридорной стены к другой.
Со всех сторон слышалось: