Но небо закрыли тучи. Лес почернел, зашумел страшно, как бурное море, и взошедшая луна осветила его призрачным светом. Фридрих бежал по краю потемневших полей, как вдруг сзади него раздался крик: «Мойра! Мойра!»[47] — и точно тяжелый взмах могучих черных крыльев отколол от лесной опушки кусок темноты. То была птица; она парила вслед ему, крича все громче и громче: «Мойра! Мойра!» Фридрих бежал так, словно за ним гналась страшная птица Рок.[48] «Мойра! Мойра!» Он достал свой перочинный нож и приготовился обороняться… Фридрих пробудился и с удивлением увидел, что лежит раздетый на своей койке: кто-то свел его в каюту, как он сам вчера поступил с Ахляйтнером. Но даже после пробуждения крик «Мойра!» продолжал звучать у него в ушах.
Проспав несколько часов и затем проснувшись, Фридрих вдруг увидел себя в каком-то коридоре, где он заговорил со стюардами, занятыми уже своими утренними делами. Не сразу до его сознания дошло, что на нем не было ничего, кроме рубашки. До сих пор Фридрих не замечал за собою никаких признаков лунатизма. Теперь же он понял, что все-таки не застрахован от этой напасти. Обескураженный и смущенный, он как был, в одной рубашке, прошествовал обратно в свою каюту в сопровождении стюарда, которого попросил об этой услуге. В каюте он увидел, что там высотою в три-четыре дюйма стояла вода, вероятно, вылившаяся из протекшей трубы. Забравшись в постель, он, чтобы не быть выброшенным из нее, пустил в ход им самим придуманный способ: скрючился, подобрал под себя ноги и вцепился в доски койки. В начале седьмого часа Фридрих уже сидел на своей скамье на палубе с чашкой горячего чая в руках. Погода неистовствовала. Безрадостное утро обдавало холодом. Океан бушевал еще яростнее. Предрассветные сумерки выглядели совсем по-новому и несли с собою какой-то особенный мрак. От шума воды и ветра, от их воя можно было оглохнуть. У Фридриха болели барабанные перепонки. Но пароход продолжал борьбу и шел, хоть и медленно, своим курсом.
И вдруг — Фридрих не был уверен, что слышит это в самом деле — сквозь шум океана к нему проникли неземные звуки церковной музыки; сначала торжественный зачин, а затем спокойное нарастание гармонии и аккордов хорала, до слез растрогавшего Фридриха. «Воздайте господу хвалу и сердцем и устами!» Он вспомнил, что с этого безрадостного утра начиналось воскресенье, и его даже в разгар циклона корабельный оркестр должен был, согласно предписанию, возвещать благочестивой мелодией. Музыканты разместились в нижней, редко посещаемой курительной комнате, откуда и доносились эти слабые звуки. Все мятущееся, борющееся, враждующее в душе у Фридриха было в одно мгновение смыто серьезностью, простотой и целомудрием музыки. Он вспомнил молодость, вспомнил утренние часы, исполненные кротости, ожидания и предчувствия счастливого мига, воскресные и праздничные дни или дни рождения отца либо матери, когда полковой оркестр прерывал сон мальчика своей серенадой, начинающейся с хорала. Что значил сегодняшний день по сравнению с прошлым? Что пролегло между этими двумя вехами, сколько бесполезной работы, обманутых надежд, познаний, добытых дорогой ценой, владений, с жадностью приобретенных, а затем утраченных, иссякнувшей любви, иссякнувшей страсти, сколько важных встреч и тягостных прощаний, утомительных, изнуряющих сражений за общие и частные ценности, сколько чистых помыслов, опозоренных и растоптанных, сколько битв за свободу и самоопределение, завершившихся потерей воли, ослеплением и пленом?
Неужто его персона представляла для бога такую важность, что всемогущий решил подвергнуть его очищению путем столь особенных горьких испытаний?
— Я в отчаянии, — вопил Ганс Фюлленберг, появившийся у широкой лестницы. — Я больше не в состоянии плыть на этом корабле и, кажется, скоро свихнусь.
Тем не менее и он, и Фридрих, и все прочие пассажиры, измученные до крайности, безвольные или так же, как и он, доведенные до отчаяния страшными мучениями, которые они испытывали час за часом, с утра до полдня, с полдня до вечера и снова с вечера до утра, все-таки оказывались «в состоянии плыть на этом корабле» и, хотя они уже два десятка раз полагали, что умирают, продолжали жить, правда, лишенные сил и надежд. Большинство из них не верило, что сможет выдержать еще хотя бы час такой жизни, а им было сказано, что придется терпеть не менее трех суток, пока они прибудут в Нью-Йорк.
Понедельник, когда лишь чуть-чуть проглянуло солнце, но шторм не утих, оказался ужасным днем. Все, что нельзя было прочно закрепить, выбросило за борт. Можно было подумать, что крики палубных пассажиров, почти не умолкавшие и буквально пронизывавшие сражающийся корабль, издавали не люди, а животные под ножом мясника. Ночь на вторник превратилась в пытку, и ни один человек, если только муки морской болезни не лишили его сознания, не сомкнул глаз. Во вторник рано утром, в предрассветных сумерках, все пассажиры первого класса были ошеломлены, услышав из уст стюардов слово «тревога!», произнесенное спокойным тоном.
Не снимая одежды, Фридрих провел некоторое время в постели, перед тем как и его стюард, отворив дверь в каюту и приняв в полном соответствии с инструкцией серьезную позу, тоже произнес слово «тревога!». При этом гонец, принесший столь лапидарно выраженную зловещую весть, включил электрический свет. Фридрих вскочил. Он сидел на койке, уставившись на вытекшую из поврежденной трубы воду, которая образовывала лужи то в одном, то в другом углу каюты в зависимости от колебаний судна. Вначале он не мог взять в толк, услышал ли в самом деле произнесенное слово, или то было слуховой галлюцинацией, вызванной переутомлением и нервным напряжением. Но когда он отчетливо услышал, как стюарды стучат в соседние каюты, и два-три раза явно различил слово «тревога!», в его поведении произошла внезапная перемена.
— Ну что ж! — тихо сказал он, застегивая на все пуговицы пальто, и вышел в коридор, как если бы его просто позвали посмотреть какое-то никак его не затрагивающее зрелище.
В коридоре все будто бы вымерло. Только что еще Фридрих рассуждал примерно так: «Ну что ж! Невидимые властители, в чьих руках мы, люди, когда-то навсегда превратились в игрушки, собираются в последний раз самым неприкрытым образом помучить нас». Его не просто разбудили, его заставили проснуться и отрезветь, после того как ему привиделись сотни разных многослойных сновидений. А теперь Фридриху опять почудилось, будто все, что он сейчас видит, — это лишь игра воображения, сотворенная его истерзанным мозгом, и ему захотелось вернуться назад, в каюту.
Тут только он заметил, что не ощущается больше ритм машины, не слышно, как работает она, как стучит снующий винт. Уж не дрейфует ли, вдруг подумалось ему, огромный пароход в океане, покинутый командой и пассажирами, и не забыли ли они, спасаясь, его одного? Но вот какой-то пассажир в шелковом халате, шатаясь, прошел мимо него, и Фридрих с удивлением спросил, что с ним такое.