Серая с черноватым и коричневым оттенками предрассветная дымка постепенно уходила, уступая место новому дню, приближавшемуся с поразительным равнодушием и отчужденностью. Иногда, когда несколько отступал туман, на какое-то мгновение Фридрих поддавался жуткому обману: он видел себя в укрытой от ветра, усеянной цветами, спрятавшейся среди гор долине, обдуваемой весенним вихрем лепестков, летящих с деревьев. Потом вдруг горы под рев чудищ, принесенных ураганом, переместились в эту долину. Тяжелые прозрачные вершины разбились, а затем они со всей силой, на какую были способны эти текучие скалы, ударили по двум мачтам «Роланда» и смели их, как тростинки, с палубы. Из-за своих остывших котлов несчастный корабль не мог издать крик о помощи. Истерзанное тело этого гиганта все еще высоко возвышалось над водой. Взлетели ракеты. С носовой мачты сигналы легко порхающих флагов бросали в безжалостную пасть океана слова своего ставшего никчемным языка. Там, где раньше теснились палубные пассажиры, все затихло. Но зато с подветренной стороны доносились странные звуки, напоминающие те, которые издает толпа, орущая возле ярмарочных балаганов, качелей и каруселей. Несмотря на гул урагана явственно слышалось нечто вроде жужжания, подобного пчелиному, и время от времени это жужжание заглушали истошные крики женщин, то радостные, то исполненные дикой злобы. Фридрих вспомнил свою смуглую Девору. Он вспомнил Вильке, и произошло это в тот момент, когда Фридрих увидел Артура Штосса, появившегося в сопровождении своего верного слуги Бульке: как раз Вильке и шел за ними следом. Он выпил и кричал так радостно, словно наслаждался неким веселым зрелищем. Но за собою он вел — не то тащил, не то нес — вверх на палубу старую женщину, по виду работницу, которую ему удалось, оттеснив Штосса и Бульке, спустить в шлюпку. Ингигерд кричала, звала отца и Ахляйтнера. Но не их ей пришлось увидеть рядом с собою, а безрукого Штосса, которого спустили на веревке его слуга и Вильке.
Неподалеку от Фридриха, держа в руках кошку, стоял, как будто заклиненный, в дверях почтамта мистер Ринк. Фридрих крикнул ему:
— Дело, по-моему, худо, мистер Ринк.
В ответ он получил флегматичное «Why?». В следующее мгновение громкий испуганный голос обрушился на почтмейстера с вопросом:
— Что случилось, что случилось?
— А ничего! — последовал ответ.
Тем временем Вильке и Бульке спустили в шлюпку и доктора Вильгельма.
— Там внизу девушка скоро голос сорвет, — сказал Бульке. — Все отца кличет.
Крик Ингигерд врезался Фридриху в самое сердце. Но Хальштрёма не было видно нигде. Фридрих добрался до курительной комнаты, той, которую редко посещали и которая со своими кожаными сиденьями, даже освещенная электрическими лампочками, теперь зияла как дьявольская ловушка.
— Здесь никого, — сказал Вильке, оказавшийся вдруг рядом с Фридрихом.
Оба зашагали дальше вниз по лестнице. В салоне и перед ним было пустынно. Из-за крена у входа в зал сбились в кучу тарелки и серебро. Фридрих закричал во всю мочь:
— Хальштрём! Ахляйтнер! Сюда, сюда идите!
Но ответа не последовало. Тут в зале вдруг прозвучала бравурная маршевая музыка. Наверно, выполняли приказание капитана, старавшегося хоть как-то воспрепятствовать панике. Однако именно сейчас, при виде этого безлюдного зала, овеянного музыкой и ярко освещенного во славу праздника смерти, Фридриха обуял неодолимый ужас. И он умчался, умчался прочь, страшась за свою жизнь.
И вот уже он сидел в шлюпке, которая должна была с минуты на минуту отчалить. Фридрих протестовал и даже поругался с офицером, спустившимся в шлюпку и взявшимся за руль. Фридрих не мог позволить себе махнуть рукою на бравого Вильке из Гейшейера, который так храбро следовал за ним, когда они сходили с палубы вниз и который еще не появлялся. И тут Фридрих увидел Вильке: тот, точно по санной дорожке, соскользнул от навеса над широкой лестницей до самых поручней. Фридрих крикнул ему:
— Вильке! Вильке! Скорее в лодку!
— Сейчас, сейчас! — несколько раз повторил Вильке в ответ.
Он нашел несколько спасательных поясов и швырял их в разных местах в воду для тех, кто был смыт волной с палубы и теперь отчаянно боролся за жизнь. А тем временем спасательная шлюпка, гонимая волнением и ударами весел, удалилась от борта «Роланда» на двадцать-тридцать метров, если не более.
Теперь можно было увидеть то место на корпусе «Роланда», где пароход был протаранен другим кораблем или же плавучими обломками какого-то затонувшего судна — огромную пробоину, вызвавшую катастрофу. Сгустившийся снова туман спрятал от взоров смертельно раненный корабль. А к тому времени, когда развиднело, тонущий пароход совершил невообразимый поворот, кормовая часть верхней палубы почти что сравнялась с уровнем воды, и те человек двадцать, которые были вместе с Фридрихом, увидели ее под собою, когда шлюпку подняло вверх, на головокружительную высоту. Они громко закричали: им показалось, что сейчас они со страшной силой будут брошены на эту часть судна и врежутся в черную массу застрявших здесь, снующих, подобно муравьям, во все стороны людей. Только теперь, только в эту секунду можно было увидеть, до какого непостижимого для человеческого ума состояния были все они доведены. Эти маленькие темные мятущиеся точки, эти беспомощно копошащиеся муравьи толкались, теснили, тащили друг друга. Из стороны в сторону катались клубки борющихся женщин и мужчин. Несколько спасательных шлюпок, еще не спущенных на воду, со своими канатами и стальными тросами превратились в темные качающиеся виноградные гроздья, и с них то и дело что-то отваливалось и падало в воду — не то ягоды, не то муравьи.
Туман и бурлящая пена опять лишили воздух прозрачности. В ушах был шум моря, рев волн, жестяной треск урагана, но сквозь них пробивались иные звуки, которые Фридрих не сразу связал с жестоким зрелищем, разыгравшимся на палубе «Роланда». Несколько секунд мысли его были далеко отсюда, на его родине, где в одном знакомом ему просторном заболоченном месте делали привал огромные стаи птиц, совершавших осенний перелет. Но доносившийся к нему сквозь туман глухой рокот рождался не там, где сидели упивающиеся своим путешествием перелетные птицы, а там, где люди терпели такое безмерно тяжелое наказание, какого не заслуживает даже тот, на чьей совести самая тяжкая на свете вина. Фридрих чувствовал, что поток жутких впечатлений взорвал мост, пролегающий между непосредственными ощущениями и глубинами души. И все же леденящее дыхание совершавшейся на его глазах агонии стольких безвинно гибнущих людей проникло в самые укромные уголки его сердца и исторгло из них крик, к которому, как по команде, присоединились все сидевшие в лодке и в котором таились страх, беда, ярость, протест, мольба, возмущение, обвинение, проклятие и ужас.
Этот ужас питало осознание того неоспоримого факта, что не было здесь внемлющего уха, а были лишь глухие небеса. Куда бы ни кинул взгляд Фридрих, всюду была смерть. Равнодушно подкатывались свинцовые горные цепи. Была в их движении убийственная закономерность, и задержать это движение не могло ничто: оно не знало никаких препятствий. Готовый к смерти, Фридрих закрыл глаза. Он не раз хватался за нагрудный карман, где лежали письма родителей, будто бы они давали право на проезд в недалекую страну вечного мрака. Фридрих не решался открыть глаза: он больше не мог смотреть на судороги женщин в шлюпке и на жестокую казнь людей на корме «Роланда». Неистовствовали шквальные удары. Стоял ледяной холод. На бортах лодки застывала вода. Роза, служанка, была здесь единственным деятельным человеком: она непрерывно чем-то помогала детям, фрау Либлинг, Ингигерд и Артуру Штоссу. Лишь Бульке мог сравниться с нею, и они оба вычерпывали набравшуюся воду, в которой лежали Артур Штосс и фрау Либлинг и которая всем остальным доходила до колен.