Четырнадцать часов спокойного сна вернули рассудок художнику Якобу Фляйшману из Фюрта. Не покидая койки, он заказывал себе еду, отдавал распоряжения и заставил стюарда изрядно побегать. Говорил он очень громко, заверяя всех, кто его слышал, что, хотя потеря полотен, рисунков и гравюр, каковые он намеревался сбыть с рук в Нью-Йорке, и невосполнима, пароходная компания, несомненно, обязана возместить ущерб.
Хлопотала счастливая, хоть и с заплаканными глазами, служанка Роза. Взяв с общего стола кофе, сахар и хлеб, она отнесла все это своей хозяйке. Поражало, как быстро очнулась и пришла в себя «покойница» Либлинг. Когда после завтрака Фридрих нанес этой даме визит, он понял, что у нее было чрезвычайно смутное представление о том, что с нею недавно происходило. Она чудесно поспала, сказала фрау Либлинг, и когда сообразила, что надо вставать, испытала глубокое сожаление.
Около десяти часов утра в общей каюте появился капитан Бутор, осведомился у обоих врачей, как они почивали, пожал им руки и сообщил, что всю ночь с капитанского мостика велось наблюдение особого рода: старались обнаружить еще каких-нибудь людей, спасшихся после кораблекрушения. Так как по-прежнему дул норд-ост, то можно было рассчитывать на сближение с обломками «Роланда», если они еще не затонули.
— В час ночи мы и в самом деле увидели плавучие обломки, — сказал капитан, — но установили, что людей там не было. Нам стало также ясно, что это не пароход, а парусник. Да и пострадал он уже давно.
— Может, это был убийца «Роланда», — предположил Вильгельм.
Капитан попросил доктора Вильгельма и Фридриха через некоторое время зайти в штурманскую рубку, где его уже ожидали уцелевшие члены экипажа «Роланда». Ему нужно было получить у них необходимые данные для составления краткого отчета, предназначенного для нью-йоркского агентства его пароходной компании: он должен был известить о том, что взял на борт потерпевших кораблекрушение и сообщить кое-какие подробности. Состоялся своеобразный допрос, были произведены всевозможные подсчеты и расчеты, но никаких существенных новых сведений об этой небывалой по размерам катастрофе не появилось.
Юнга Пандер показал всем присутствующим написанную карандашом записку, которую капитан фон Кессель попросил его передать сестрам. Все с волнением разглядывали бумажку с немногими словами. Стало ясно, с какой силой вся эта ужасная история обрушилась на сердца и нервы даже привыкших к невзгодам моряков. При упоминании некоторых имен и обстоятельств не только Пандер, но и матросы разражались горючими слезами.
После «допроса» у Фридриха появилась настоятельная потребность побыть наедине с собою. Подумать только! Еще вчера вечером он был бы в состоянии смеяться, а сегодня появилось такое чувство, будто сердцевина его души отлилась в металлические формы, но то была не железная маска и не свинцовый плащ. Нет, это было скорее похоже на тяжелый металлический саркофаг, поглотивший его душу.
Фридрих ощущал тягостное наследство, доставшееся ему от пережитой беды. Непроницаемый клубок черных туч окутывал, суля недоброе, его сердце. И каждый раз, когда из этих туч прорывалось что-то подобное молнии, освещавшей кошмар недавнего прошлого и превращавшей его в действительность, Фридриху приходилось усилием воли подавлять охвативший его трепет.
Зачем высшие силы показали ему день Страшного суда наяву и проявили неслыханную пристрастность, причислив его к тем немногим, кого они вырвали из лап смерти? Или они избрали его, крохотную букашку, оказавшуюся в состоянии пережить этот сверхъестественный страх, для исполнения высших целей, как орудие зла или добра? Но разве мог он придавать такое значение своей особе? Или он в чем-то виноват и заслужил наказание? А можно ли за это платить такой ужасной, такой непомерно дорогой ценой — погребением гигантского количества людей в братской могиле? Было бы просто смешно наделять его воспитательскими полномочиями по отношению к собственной доле, к одной едва заметной человеческой судьбе! Ведь Фридрих и сам чувствовал, как все личное было отодвинуто всеобщностью совершившегося. Нет, в этом событии, кроме человека, на которого оно яростно обрушилось, участвовали не высшие, а слепые, глухие и немые разрушительные силы.
Как бы то ни было, но Фридрих столкнулся лицом к лицу с изначальным трагизмом рода человеческого, с неодолимой жестокостью этих сил, со смертью. Пусть даже не было на то высшей воли, не было предопределения, но ему пришлось познать нечто такое, отчего в сердце образовался твердый, как скала, ком. А если все-таки все случившееся произошло по воле вечной силы добра, то в чем же смысл этого события и почему она его не предотвратила? Где же тогда ее всемогущество?
Насколько медленно тянулось время на «Роланде», настолько же быстро, прямо-таки с невероятной скоростью на «Гамбурге» часовая стрелка дважды за день обегала циферблат. Обе дамы не покидали тем временем постелей, хотя погода была приятной и устойчивой и не мешала прогулке по палубе. Последствия катастрофы у фрау Либлинг сказывались в припадках сильного возбуждения, сопровождавшихся сердцебиением и приступами беспричинного страха, а у Ингигерд Хальштрём — в здоровой тяге ко сну, благодаря чему она, в отличие от фрау Либлинг, обходилась без морфия. Температура у обеих дам не повышалась. Зато появился жар у матроса с обмороженными ногами; врачам не удалось также значительно снизить температуру у палубной пассажирки «Роланда»: она держалась лишь ненамного ниже сорока градусов.
Каждый раз, посещая как врач эту бедную женщину, Фридрих чуть ли не испытывал искушение навсегда избавить ее от пробуждения. В первые часы ее бред был связан с кораблекрушением, с ее мужем, сестрой, детьми. Под конец же ей уже казалось, что она сама превратилась в ребенка и проводит молодые годы в родительском доме. Важную роль играли при этом гнезда ласточек, корова, коза, скошенная трава на лугу, которую надо беречь от дождя.
Артур Штосс, сопровождаемый своим верным Бульке, и художник Фляйшман чувствовали себя прекрасно и шныряли по палубе или лежали в креслах, расставленных на ней, как это было на палубе «Роланда». Обращаясь к врачам, которым еще приходилось массировать тело «монстра» и накладывать пластырь на небольшие ранки, артист, находившийся в чудеснейшем расположении духа, говорил, покряхтывая:
— Я, господа, всегда говорил: сорная трава не чахнет! Дубленой коже и морская вода нипочем! Я, как муравей, могу восемь дней спокойненько под водой провести и не подохну!
Элла Либлинг благодаря неустанным заботам Розы отделалась сильным насморком. Ее одежда высохла, и миловидная, не лишенная кокетливости девчушка появлялась под присмотром взрослых во всех углах «Гамбурга». Она как бы пользовалась пропуском, позволявшим проходить куда угодно: лазала к Бутору на капитанский мостик, к машинистам в машинное отделение и смотрела, как вертится гребной вал. Она была всеобщим баловнем. И, конечно же, всем сообщались подробные сведения о том, какое положение занимает в обществе мать и каков ее образ жизни.
Для всей маленькой семьи «Гамбурга» стал праздничным день, когда, после того как Ингигерд насладилась длительным отдыхом в постели, ее закутали в уцелевшее пальто Фридриха и вынесли на палубу. Все мужчины с одинаковым мужским сочувствием глядели на осиротевшее милое создание с белокурой головкой. Бравый юнга Пандер превратился в ее тень. Из ящика из-под Кильских шпрот он смастерил скамеечку для ног, и, когда Ингигерд сидела на палубе, беседуя с Фридрихом, он стоял на почтительном отдалении, готовый выслушивать ее приказы. Флите, матрос и фельдшер, тоже проявлял большое усердие и часто прибегал к девушке, чтобы не упустить возможность хоть немного услужить ей.