Если душевное состояние любящего несчастливца не остается тайной для окружающих, оно их смешит. Такого человека то воодушевляют светлые иллюзии, то терзают мрачные. Какая-то сила вытолкнула потерявшего голову от любви и охваченного беспокойством молодого человека из гостиницы и погнала по улицам и переулкам портового городка. Он думал о намеках своего соплеменника, с помощью которых тот пытался разузнать о цели его путешествия, и о том, как он сам что-то смущенно бормотал, только чтобы не выдать своей тайны. Отныне, решил Фридрих, если к нему опять будут приставать с такими вопросами, он скажет, что едет за океан, чтобы взглянуть на Ниагару и Йеллоустонский парк, а также повидаться с университетским другом.
Во время молчаливой трапезы в гостинице стало известно, что «Роланд», возможно, к пяти часам будет уже стоять на рейде у острова Уайт. Фридрих и его новый знакомый, которого заставили пуститься в путь коммерческие дела — он торговал готовым платьем, — выпили кофе и выкурили несколько сигарет от Симона Арцта. Затем оба господина, взяв свой багаж, отправились к упомянутому комфортабельному пароходу, о котором ему сообщили в бюро обслуживания и который, кстати, никак не заслуживал столь пышного эпитета.
Здесь пришлось провести несколько часов в весьма неуютной обстановке, и все это время низкая труба выпускала клубы черного дыма, устремлявшегося к тяжелой завесе грязного желтого тумана. Время от времени было слышно, как в машинном отделении ударяется об уголь лопата кочегара. Один за другим появились, не вступая ни с кем в разговор, пять-шесть пассажиров в сопровождении носильщиков. Над палубой возвышалась общая каюта, похожая на большой стеклянный ящик. Внутри нее, под окнами, стояла длинная скамья с мягкой обивкой из красного плюша.
Никто из пассажиров не оставался долго на одном месте: не хватало терпения. Беседовали шепотом, опасливо озираясь. Три молодые дамы с бледными лицами неустанно шагали взад-вперед через всю каюту, беспрерывно шушукаясь. Одной из них оказалась англичанка из читального зала, она шла посередине.
— Я уже в восемнадцатый раз пересекаю океан в оба конца, — заявил неожиданно, а вовсе не отвечая на чей-то вопрос, коммерсант.
Кто-то спросил его:
— А вы морской болезнью не страдаете?
— Стоит мне взойти на корабль, — послышалось в ответ, — как я уже больше не человек. Труп! И так каждый раз.
Наконец после долгого ожидания почувствовалось какое-то движение в недрах пароходика и у руля. Три дамы обнялись и поцеловались. Средняя, самая красивая, та, что была в читальном зале, осталась на борту, а ее приятельницы сошли на берег.
Но пароходик так и не трогался. Наконец железные кольца на причале были освобождены от тросов. Раздался душераздирающий свисток, и винт начал медленно, как бы на пробу, вспенивать черную воду. Тем временем ночь вступила в свои права, и все кругом погрузилось во тьму.
В последнюю минуту Фридриху доставили несколько телеграмм. Родители желали ему счастливого пути. Несколько сердечных слов послал и брат. Были еще две депеши: одна от его банкира, другая от адвоката.
Итак, у молодого доктора Каммахера после его отъезда не оставалось на саутгемптонской набережной никого из друзей, родных или даже просто знакомых, и все-таки стоило пароходу прийти в движение, как буря разразилась в его душе. Он не мог бы сказать, чтовызвало эту бурю — скорбь, мука, либо, может быть, отчаяние, или то была буря надежды на беспредельное счастье.
У людей незаурядных жизненный путь, по-видимому, каждое десятилетие вступает в полосу опасного кризиса. Во время такого кризиса организм либо освобождается от всех накопившихся болезнетворных элементов, либо же терпит поражение. Зачастую таким поражением является физическая смерть, но иногда и духовная. Один из серьезнейших кризисов, вызывающих особенное удивление у наблюдателя, — это тот, что начинается на рубеже третьего и четвертого десятков. До достижения тридцатилетнего возраста он наступает редко, но зато часто бывает так, что кризис заставляет себя ждать до середины четвертого десятка и даже до более поздней поры, ибо этот момент нередко совпадает с часом подведения капитальных итогов, жизненного баланса, который человеку хочется, елико возможно, оттянуть и уж во всяком случае не подойти к нему слишком рано.
Не передать словами, с какой силой сознание Фридриха охватило всю прожитую до сих пор жизнь, как только он покинул почву Европы. Казалось, что огромная часть его души остается в мире, с которым он прощался, не надеясь на свидание в будущем. То была безвозвратная потеря. Стоит ли удивляться, что в эти минуты все существо его было потрясено до самых глубин?